Родина

Пластунов в шинели и фуражке, притопывая, расхаживал по комнате партбюро.

— Скорей бы уж зима катилась ко всем чертям! — сердился он. — Вот поставили в каждой комнатушке по печурке, а тепла все равно нету, сквозь эти тонкие стены все выдувает. А тебе, смотрю, жарко, уважаемый сменный мастер: щеки и уши горят, будто из бани!

— Я что-то покоя себе не найду, Дмитрий Никитич, — смутился Чувилев.

Пластунов снял с полки небольшой томик в простом переплете:

— Вот из этого сборника я хочу тебе кое-что прочесть…

Он раскрыл книгу, задымил трубочкой и с видимым удовольствием от предстоящего разговора удобно расположился за столом.

— Ты читал Бебеля, товарищ Чувилев?

— Бебеля? Августа Бебеля?.. Слыхал, но не читал.

— Так вот. В тысяча девятьсот двенадцатом году товарищ Сталин в статье «За партию» вспоминает об Августе Бебеле. Вот послушай, что писал тогда товарищ Сталин: «…нужно раз навсегда отбросить эту никому не нужную скромность и боязнь «непривычной» работы, нужно иметь смелость браться за сложные партийные дела! Не беда, если при этом откроются некоторые ошибки: раза два споткнешься, а там и привыкнешь свободно шагать. Бебели не падают с неба, они вырастают лишь снизу в ходе партийной работы во всех ее областях…» Ты, конечно, уже понял, что именно помогает нам с тобой осветить главный смысл нашего вопроса?

— «Бебели не падают с неба…» — повторил Чувилев и, заглянув в книгу, еще раз, про себя, прочел всю страницу.

Несколько сравнительных выводов, которые они сделали вместе с Пластуновым, убеждали Игоря в самом главном: он вступает в жизнь с «неизмеримо сильной подпорой», как выразился Пластунов, о которой и мечтать не могли молодые люди тридцать с лишком лет назад.

— Да, и сменные мастера не падают готовыми с неба… — уже раздумывал вслух Игорь, чувствуя, как на душе у него становится все легче и яснее. — Даже если десять замечательных мастеров выложили бы передо мной весь свой опыт, мне, по своей линии, все равно в каждом случае полезно искать новое решение.

На другой день Чувилев пришел на завод в тревожно-приподнятом настроении, которое еще сильнее охватило его, когда он после смены прошел в свою «экспериментальную мастерскую».

— Уж не так-то много работы нам осталось, ребята, — подбадривал он товарищей.

А Василий Петрович сочувственно поддержал:

— Где старание да умение, там и толк будет!

Настроение бригадира передалось всем, и вся четверка работала увлеченно и дружно.

Вдруг кто-то громко вздохнул. Чувилев поднял голову — и обомлел: перед ним стоял начальник цеха.

— Это что такое? Почему в инструментальном складе работают станки? — резко отчеканивая слова, спросил Челищев, оглядываясь по сторонам. — Что здесь происходит?

Все молчали. Ноги Чувилева словно приросли к полу, руки, упавшие вдоль тела, как бы одеревенели, губы не разжимались.

— Чем вы все здесь занимаетесь? — опять спросил Челищев и брезгливо указал на верстак с разложенными на нем в строгом порядке мелкими деталями, играющими веселым медным блеском.

— Эт-то что за поделки, бригадир Чувилев?

Брезгливый взгляд начальника цеха окончательно отрезвил Чувилева.

— Это не поделки, это мы приспособление делаем, — отчетливо, сразу придя в себя, ответил Игорь.

— Какое приспособление?.. A-а, то самое… — и дряблые щеки Челищева задрожали от негодования. — Но ведь вам было ясно, что я против всяких экспериментов, а вы нарушили мою установку. Главный инженер Сбоев тоже не знал о ваших занятиях?

— Ему все известно… — сдавленным голосом ответил Чувилев.

— Так… Вы комсомольцы?

— Все комсомольцы.

— Секретаря комсомола вы известили, что нарушили мой приказ?

— Известили. Мы были убеждены, что наша работа…

— Мы говорим на разных языках, — холодно прервал начальник цеха. — Это дело так оставить нельзя!

Челищев вышел.

Мертвое молчание нарушил Сунцов.

— Я говорил, я все время говорил, что ничего не выйдет! — закричал он высоким, срывающимся голосом.

— Теперь-вот скандал на весь завод! — надсадно завздыхал Сережа..

— Нет, я больше не могу! — и Сунцов резко провел рукой, словно перечеркнув все, что было им сделано.

— Да, хватит с нас, хватит! — поддержал Сережа.

Оба быстро оделись и пошли к дверям.

Игорь Семенов молча переглянулся с Василием Петровичем, и оба сумрачно загляделись на Чувилева. Бледный и молчаливый, он бесшумно собрал оставленные Сунцовым и Сережей инструменты и сложил их в шкаф. Потом укрепил маленькую медную болванку на своем станке и нажал кнопку. Станок зажужжал.

Игорь-севастополец подошел ко второму станку и пустил его. Никто не произнес ни слова.

Кто-то сильно постучал в дверь к Пластунову, и в комнату партбюро вошел, слегка прихрамывая и волоча левую ногу, человек лет около сорока в офицерской гимнастерке с погонами майора-танкиста и тремя рядами разноцветных орденских ленточек. Его выбритое до блеска, слегка скуластое лицо было хмуро и неспокойно.

— Разрешите представиться, товарищ парторг, — заговорил вошедший. — Сталевар Владимир Косяков.

В рукопожатии Косякова парторг ощутил силу и энергию решительного и, как ему почему-то сразу подумалось, искреннего человека.

— Присаживайтесь, товарищ Косяков, — приветливо сказал Пластунов. — Вижу, вы недавно демобилизовались?

— Да. Ранение в ногу.

Косяков рассказал, что был ранен в Корсунь-Шевченковском районе, «где Гитлеру устроили второй Сталинград».

— И вот уже несколько дней, как я вернулся из госпиталя прямо на родной завод.

Пластунов спросил Косякова о его впечатлениях от общей картины восстановления завода.

— Сделано уже немало, хотя впереди еще уйма работы, — ответил Косяков. В его темностальных глазах мелькнули довольные огоньки, но тут же скрылись. — Дела еще, конечно, не на один год. Мартены, например, страшно покорежило, и работы с ними хватит на много месяцев.

Косяков рассказал о своих технических соображениях насчет восстановления мартенов, потом пожалел, что старый начальник мартеновского цеха погиб на фронте, а новому, еще молодому инженеру иногда недостает уверенности в себе и оперативности.

— Но все, конечно, образуется, потому что наш начальник цеха, вижу, человек открытой души и широкого характера, не то что некоторые…

Косяков с силой отмахнулся, и лицо его опять приняло неспокойное выражение.

— Очень сожалею, товарищ парторг, только вот познакомился с вами, и сразу же с неприятного дела начинаю, но иначе нельзя.

Лицо его стало решительным и строгим.

— На фронте генералы армии горячо интересуются данными разведки, поощряют инициативу и смелость каждого разведчика. А у нас на заводе? Комсомольская фронтовая бригада делает техническую разведку в будущее, а начальник цеха чинит ей препятствия и даже морально старается давить на этих молодых людей. Простите, товарищ парторг, но как можно терпеть такой позор?

— А его никто и не собирается терпеть, товарищ Косяков. Мне вся эта история известна.

— Очень рад, что известна, а все-таки вам должна быть небезинтересна реакция рабочего класса, товарищ парторг.

— Эта прекрасная реакция имеет для данного вопроса самое решающее значение, товарищ Косяков.

Сталевар встретился с живыми, внимательными глазами Пластунова, доверчиво взглянул на него, а потом сердито потер лоб.

— Возможно, Евгений Александрыч придет к вам с жалобой на меня, он ведь знал меня с малых лет. Прошу не думать, что я боюсь жалоб, товарищ парторг. Я высказал ему свое возмущение открыто, по-фронтовому. Понимаю, что у нашего бывшего главного инженера со здоровьем и самолюбием не все в порядке. Но никто не дал права ни ему, ни мне и вообще никому свое личное самолюбие и свои боли, простите меня, совать, как палки в колеса, в заводское дело! Вы, я вижу, согласны со мной, товарищ парторг, так давайте, заострим это дело!