Закон Паскаля (Повести)

— Само собой. Я ж его под седло к лету готовлю.

…Так началась эта странная дружба.

Теперь каждый день, ровно в три, Полина выходила из коттеджа и мимо конторы, мимо забора летнего пионерлагеря — в сторону леса. Дорога вела через березовую рощу к плацу.

Плацем она, восьмилетний двоечник Сережа и Василий называли огромную поляну, по краю которой шла узкая, вытоптанная Орликом тропа. По тропе этой в очередь с Сережей, по десять кругов на каждого, гоняла Полина непутевого Орлика. Объезжали под седло. По правде говоря, объезжать его было нечего: конь охотно шел галопом, подчинялся приказам, но задача воспитания заключалась в борьбе с фантазиями, залетавшими неожиданно в его огромную башку. Иногда, завидев с поворота конек родной конюшни, Орлик на всем скаку прыгал с тропы в снежную целину. Проваливаясь по брюхо, будто вплавь, неуклонно стремился кратчайшим путем достичь желанной цели. В таких случаях помогало только вмешательство Василия. С диким криком он спешил наперерез. Тоже вплавь по глубокому снегу. Но не в воплях угрожающих была сила, Василия Орлик не боялся, а, казалось, подчинялся из жалости к беззащитности и беспомощности этого человека.

Василия не боялся никто, даже Сережа. Полина поняла это очень скоро, да и невозможно было не понять, узнав его хоть немного. С Василия начинался отсчет в том мире, к которому он принадлежал. А миром этим был колхоз, где он работал скотником, и деревня, единственной улицей своей выходящая к длинным низким зданиям коровников.

Дома в деревне глядели весело чистыми стеклами окон, украшенных тюлевыми занавесочками, резными наличниками, и люди в этих домах жили в довольстве, добытом колхозным трудом и полезной близостью московских рынков, куда на электричке через час с небольшим можно было доставить плоды приусадебных участков.

Василий же обитал в курене — дощатой избушке возле коровника. Должностью своей ничтожной и бесшабашностью не озабоченного нормальными житейскими делами существования он представлял как бы начальную отметку. Некую единицу — первое число, отличное от нуля. Дальше шли цифры по нарастанию, как и положено в любой шкале, а он был изначальной.

Летом пас племенное стадо где-то далеко, на выселках, для того и объезжал Орлика. Старая кобыла уже не годилась.

Зимой убирал хлев, конюшню. Зарабатывал неплохо, по сто пятьдесят в месяц, но куда девал деньги, Полина догадалась не скоро.

Жилище его являло зрелище печальное. Сколоченная кое-как из горбыля будка торчала зябкой времянкой среди развороченной тракторами коричневой навозной хляби. Днем, когда солнце уже припекало, без сапог не подойти, да и вечером глядеть под ноги нужно: стекающую по канавкам из хлева жижу морозец прихватывал лишь сверху, тонкой корочкой рыжего льда.

В единственной комнате с большой русской печью, торчащей нелепо посередине, занимающей почти все пространство, не прибирались, видно, никогда. Может, с новоселья давнишнего.

Затоптанный пол, гвозди, вбитые у двери. На них висел ватник и длиннополый сатиновый халат, который надевал поверх, когда шел чистить коровник. Объявлял важно: «Для санитарии».

Узенькая железная койка притиснута вплотную к обшарпанной стене печки. Серые пятна на известке, словно тени, оставленные навечно от людей, некогда сидевших на койке спиной и затылком к теплу.

Единственно ладной, новой вещью во всем хозяйстве Василия была мастерски сколоченная собачья будка у крыльца. В ней томилась и стонала в непрерывной борьбе с намордником беспородная годовалая сучка Пальма.

Когда Полина, с трудом изображая серьезность, спросила:

— Зачем Пальме намордник и цепь, она же добрая, жизнерадостная собака? — Василий ответил важно:

— Я за нее в тюрьму не собираюсь садиться.

— Отчего в тюрьму? — удивилась Полина.

— Она овчарка, волкодав. Покусает кого, а вина моя. Когда в лес бегает, намордник снимаю, чтоб не перегрелась.

В этом рассуждении нелепом был весь Василий, со всей своей вымышленной, кажущейся только ему одному значительной и таинственной жизнью, полной серьезных забот и проблем.

И Полина не стала шутить, разубеждать. Поняла, что, объявляя безобидную, еще по-щенячьи веселую и добродушную собаку волкодавом, Василий и сам становился человеком необыкновенным, даже опасным.

Нагоняв до мыльных разводов на боках строптивого Орлика, отводили его в конюшню. Голубой от холода Василий — он не ездил, сидел на пне, покуривая для согревания, — принимался в деннике рьяно растирать коня соломой. Полина и Сережа тем временем таскали с улицы сено. Сережа по лестнице залезал на высокий, до самой крыши конюшни, стог, оттуда вилами скидывал вниз Полине охапки, пахнущие сухим летним полднем. Каждый раз предупреждал строго: смотреть внимательно, чтобы не попалось, не дай бог, мышиное гнездо. От него лошади заболевают.

Если бы кто-нибудь из знакомых или сослуживцев увидел сейчас Полину, то вряд ли поверил глазам своим. Красная, распаренная ездой и работой, обсыпанная сенной трухой, она бестолково и покорно суетилась, понукаемая приказами мальчишки. Эта моложавая, ладная бабенка в куртке, в брюках, заправленных в сапоги, ничем не напоминала министерскую, слегка отяжелевшую даму, со строго поджатыми губами, с твердым взглядом холодных глаз, с прической, уложенной будто по специальному циркуляру солидным парикмахером.

Но новая, непривычная жизнь стала неожиданно близка и необходима ей. Ежедневные катания на Орлике, возня в конюшне, после которой от колких былинок горели лицо и щекотало спину, глупые предостережения Сережи насчет мышиных гнезд, чаепитие в курене, возвращение в сумерках в санаторий, сначала через маячащую белыми привидениями стволов рощу, потом по дороге — на красные пятна занавешенных шторами окон — все это уже было милым и необходимым. Она просыпалась теперь по утрам с давно забытым радостным детским чувством грядущего праздника.

Огорчали лишь злобные выпады доярок. Когда встречали на дороге или возле куреня, глядели недобро, кричали вслед: «Дамочка, брюки не порвите, как влезать на лошака будете».

А Василию: «Эй, дед, да как же ты с ней справляешься?»

Особенно отличалась одна — маленькая, крепкая, с неуместно ярко накрашенными губами.

— Ох Надька, ох некультурная, — бормотал Василий, но осадить насмешницу не решался, видно, побаивался, чтоб еще чего похлеще не сказала.

— Чего они так злятся? — спросила как-то Полина.

— Да леший их разберет, — Василий надвинул на глаза ушанку, — такие беспардонные, вульгарщину обожают.

Управившись в конюшне, шли в курень пить чай. В скудно освещенных сенцах на высокой полке, чтоб Пальма не достала, лежали черные куски мяса. Тускло глядела остекленевшими глазами телячья голова.

— Опять корова сабортировала? — деловито спрашивал Сережа.

Полину коробила прямота выражений этого румяного, крепенького, как снегирь, мальчика. Сережа все называл своими именами. Если бы Ленька посмел дома сказать что-либо подобное, наверняка получил бы затрещину, да и не знал ее сын, наверное, и половины лексикона Сережи. Как-то Полина противным тоном классной дамы укорила:

— Сережа, почему ты так грубо выражаешься?

— Где? — удивился Сережа.

— Ну вот сейчас… — замялась Полина.

Сережа только что деловито поинтересовался у Василия:

— Орлик насрал, прибрать сейчас или потом, когда конюшню будем чистить?

— …вот только что, про Орлика… — Полина не решалась повторить.

— Что, насрал? — догадался Сережа. — А как же по-другому-то сказать?

По-другому не выходило. Все неуместно жеманно, смешно, и Полина смирилась, но не только смирилась — поняла, что Сережа яснее и проще нее, а значит, и чище видит окружающий мир, и относится ко всему происходящему в нем как к естественному, правильному и необходимому.

В курене было холодно. Не раздеваясь, Полина и Сережа усаживались на койку, а Василий принимался хлопотать по хозяйству.

Полине не позволял.

Из деревянной самодельной тумбочки доставал пакетик с заваркой, замызганную сахарницу, кулек с мучнистой пастилой, и каждый раз начиналось с обыденного, и каждый раз Полина гадала и не могла угадать, куда приведет разговор, к какой неожиданной и странной истории из жизни Василия.