Закон Паскаля (Повести)

— А чего такого, смешно же…

И странно: слушавшие его так благосклонно, с таким весельем удовольствия товарищи теперь словно осуждали. Молчали, избегая глядеть на незадачливого рассказчика. Мальчишка-лейтенант же просто ел его прищуренным неумело-строгим взглядом.

— Ну, чего ты уставился, — взорвался майор, — чего я такого сделал, сами же просили, — он с досадой отодвинул тарелку, будто бездушный предмет сам надоедливо липнул к его пальцам.

Встал.

— И вообще пора закругляться.

На Кириллова не смотрел. В выкрике Овсеева, в том непонятном, что произошло, Кириллов чувствовал и свою вину. Вину причастности чужака к плохому, происшедшему между людьми близкими, и причастностью этой усугубившего плохое. Кроме того, неясен был вопрос с пивом. Кириллов выпил его много, и теперь, когда все задвигали стульями, заскрипели, застегиваясь ремнями, соображал торопливо, как быть: положить ли небрежно на стол пятерку, но пятерки слишком много, ясно каждому, еще больше могут обидеться щедростью оскорбительной, соваться с рублем и вовсе глупо, решил, что трешка удобнее всего, она средняя какая-то. Но и трешку нужно было как-то ловко преподнести. Оттого что раздумывал долго, затянул, вышло и вовсе неловко.

— Что это? — спросил Овсеев, уставившись на зеленую бумажку, положенную Кирилловым неопределенно, возле пустых бутылок.

— Деньги, — все спокойствие собрал директор, ответил легко и налил еще стакан, показывая, что вот, мол, пиво пью, за него и плачу.

— Это мне, что ли, за песни или ему за развлечение, — кивнул Овсеев на рябого майора, не захотев намека понять, и не дал Кириллову ответить: — Так если мне, то больше должен.

Летчики, начавшие было посуду собирать на краешек стола, туда, где Любочка-великан с подносом стояла, оставили занятие свое, удивившись не менее Кириллова странным словам Овсеева.

— Не понял, — холодно сказал Кириллов, а в голове мысль нехорошая: не припадочный ли инвалид, не забьется ли сейчас, выкрикивая несуразное, закатывая глаза.

Но Овсеев был спокоен. Руками упирался в край табурета, и под клетчатой дешевой ковбойкой буграми вздыбились чрезмерно большие мышцы плеч и рук.

— Не понял — объясню. А вы идите, ребята, пора уж вам, — приказал летчикам.

— Да нет, подождем, — откликнулся за всех майор, — что-то ты сегодня не в настроении.

— Нечего вам. Пора расходиться, обещали ведь до одиннадцати, — прогудела Любочка, — давайте, давайте, швыдче.

Пошла вокруг стола, подбирая на поднос тарелки, раскиданные ножи и вилки, бесцеремонно толкая мужчин могучими плечами и бедрами.

Когда поравнялась с Овсеевым, сидящим все так же напряженно вцепившись в табурет, остановилась, попросила негромко:

— Пийшлы до дому, дядечка. Пийшлы, Микыта Сэмэнович, мабуть, сердиться вже.

Что-то в ее голосе, в том, как просила осторожно, подтверждало опасение, и Кириллов всю жизнь приучавший себя слушаться только разума, только разума и никаких эмоций, встал.

— Действительно, пора и честь знать.

И спохватился: идти ему было некуда. Паскаль не повторил приглашения, а в проем двери виднелась безлюдная комната, ощетинившаяся ножками перевернутых стульев.

Бойко исчезла вместе со странным мужичонкой.

«Потом разберусь, — досадливо подумал Кириллов, — а сейчас надо уходить».

Пошел к выходу. Но из-за могучего плеча Любочки выглянуло чисто бритое, с выпуклыми буграми над негустыми бровями, жесткое лицо Овсеева.

— Куда ж ты, начальник? Не спеши, нам ведь по пути. Тем более заплатил, можешь еще стаканчик позволить.

— Спасибо. Уже позволил, — сухо отозвался Кириллов и вместе с летчиками, но как-то обособленно, чужим, вышел в первую комнату.

Летчики молча разбирали у вешалки шинели, влезали, кряхтя, в сапоги.

Кириллов маячил у голой стойки, тупо разглядывая забытую под стеклом порцию селедки с празднично-разноцветным винегретом.

— Да не вяжитесь вы до него, — пропела негромко Любочка. — Нехай соби. Шо вам бильше всех треба?

Овсеев бубнил что-то зло.

— Ну что ж вы зробыте, — капризно и властно одернула она, — что ж вы зробыте, як таки люды пишлы. Хиба ж ему дило до вбогих. Та погодьте, погодьте, зараз поможу. А ты кого ждешь?

— Я с тобой, до дома, — ответил мальчишеский голос лейтенанта.

— Ото ж дило, — Любочка выплыла с довольной улыбкой. Поднос, уставленный бутылками, стопкой тарелок, стеклянным табунком стаканов, несла легко, одной рукой на растопыренных пальцах.

— Славка, тебя ждать? — крикнул от двери майор.

— Нет, — донеслось из дымной комнаты, — сам дорогу знаю.

— Дорогу-то ты знаешь, — пробормотал негромко майор, — да только чем она кончается, не догадываешься.

Летчики засмеялись злорадно.

— Вы чего? — крикнул Славка.

— А то, что хлопец тыльки за дугу, а дивка вже й на вози, — майор подмигнул товарищам.

— За дугу, ой скажешь, за дугу, — еще больше развеселились летчики и, прыская и толкаясь в дверях, подстегнутые Любочкиным злым окриком, заспешили прочь, на улицу.

— А ну геть видселя! — гремел Любочкин юношеский басок. — И щоб я вас не бачила бильш, ду́рни стары́.

Стояла посреди комнаты, уперев в высокие крутые бока могучие руки, и глаза сверкали грозно на румяном лице.

Только теперь, с удовольствием разглядывая ладную фигуру ее, с прямыми плечами, с длинными, высоко открытыми ситцевым платьем матово-гладкими ногами, обутыми в толстые козьи носки, Кириллов увидел и детскую припухлость рта, и молочную нежность статной шеи, подчеркнутую самодельной ленточкой-бархоткой с дешевой галантерейной стекляшкой-висюлькой.

— Геть! — крикнула замешкавшемуся майору и двинулась на него.

— Да что ж ты, Любочка, рассердилась так? — спросил он, отступая. А глядел с восхищением, видно, как и Кириллов, заметив сокрушительную прелесть ее, — я ж ничего такого.

— Гони его, Люба, гони! — Овсеев дико и коротко свистнул. — И этого заезжего тоже.

— Ну, что я такого сделал? Ну что? — майор торопливо застегивал шинель.

— А то, — Любочка остановилась, — а то… — смерила майора с высоты своей презрительным взглядом и выпалила, покраснев, — пошлое сказали. А я пошлое не терплю.

Майор вытаращился растерянно. Хмыкнул. Но как-то неубедительно хмыкнул, вроде бы поперхнулся или откашлялся.

— Стасик, — позвал негромко Паскаля, — так мы завтра машину подгоним, чтоб за кроватями съездить?

— Подгони́те, — согласился Паскаль.

Стоял в пальто уже, и Кириллов заторопился к вешалке. Паскаль его поджидал, видно.

— Василий Иванович поедет?

Паскаль кивнул.

— И ты?

— И я.

— Так я еще двух солдат дам на помощь. Лады?

— Лады.

Майор потоптался.

— Пока, Коля!

— Бывай, — и после паузы, — заглядывай.

— Ты Славку не держи долго, — попросил майор Любочку, — побудка-то в шесть.

Кириллову кивнул вскользь, небрежно. Обидно кивнул.

Шла следом за ним по высокому коридору. Шла и радовалась, что оттягивается тяжелая минута, когда останутся вдвоем и нужно будет взглянуть в глаза и спросить о важном, и самой сказать важное. Об обычном, житейском, уже перемолвились в чайной под недоуменным и недоброжелательным взглядом буфетчицы, при откровенном, вызывающем ее внимании к их беседе.

«Чем-чем, а женским вниманием судьба его не обошла, — насмешливо подумала Полина, глянув на настороженно-напряженное лицо буфетчицы, — и там, в деревне, была подспудная борьба, и ревность, и недоброжелательность».

Тусклый свет освещал бесконечный коридор. Высокие стрельчатые окна по одну сторону, по другую — ряд узких белых дверей с номерами. Дом отходил ко сну. Тени в серых байковых халатах и пижамах шаркали вдоль стен. Перекинутые через плечо полотенца, коробочки с порошком, тюбики с пастой, одинаковые пластмассовые мыльницы.

Одни тянулись редкой цепочкой в конец коридора, где то и дело открывались двери, в ярком свете многосвечовых ламп мелькало белое, блестящее, кафельное. Навстречу, по другой стороне возвращались уже свершившие вечерний туалет.