Раноставы

Лошади, расстилаясь, летели галопом. Теперь же не устоять перед Вовкой. Ох и лихач! Только колеса говорят. Вот-вот слетят ободья, вылетит курок, сорвет передки и стрясется беда. Он же смеется и, покачиваясь на ногах, как на рессорах, гонит вороного. Я еле держусь. У покоса чуть-чуть не выбросило. Ладно, что соскочил.

— Глаза стрёс, — жалуюсь Вовке, а у самого от радости кровь разливается по жилам.

— Кто тебя звал? Сам натряхнулся.

— Поосторожней надо.

— По-черепашьи не умею.

Дорога свернула в лес, но за ним еще долго раздавались ребячьи голоса, фырканье лошадей, скрип телег. Наконец стихло, и я остался среди шумящих берез. Обдумывал увиденное. Заглянул в блокнот: ничего путевого. Одни цифры, фамилии. Борькиным советом пренебрег. Надо было хоть вкратце сделать записи. От них оттолкнулся бы. Пока шел, что-нибудь да созрело бы. Напишу я, пожалуй, о Михаиле Блюденове. Пусть все знают, чем он занимается в горячее время. Закрутилась мысль, словно цевка на скальне. Выбираю около дороги пенек и начинаю творить. Идет как по маслу. Через час фельетон готов. Еще и в стихах! Осталось вывести мораль. Она-то и не получалась. Хожу по дорожке, бубню, записываю, вычеркиваю. Рядом что-то звякнуло и со скрежетом завизжало. И тут же раздались смачные ругательства:

— Язвить те в горло! Оглох, чо ли?!

Перед носом стоял грузовик, из кабины показалось круглое, веснушчатое загорелое лицо. Парень, захлебываясь, орал:

— Моли бога, тормоза хороши, а то бы поминай как звали.

Шофер выжал скорость, «газончик» с места рванул на третьей и за клином берез остановился.

— Садись, подброшу!

Машина оказалась гладченской. Шофер подъехал к ферме, посадил доярок и повез на вечернюю дойку.

Может, здесь выполню редакторское задание. До зарезу нужен положительный материал для первой полосы в газете. Да и не люблю критиков, их расплодилось как нерезаных собак. Взять хотя бы селькоров Егора Студенова и Андрея Холодкова. Тоже уже псевдонимы выбрали! Только рассмешили лебяжьевцев. Сами же себя на чистую воду вывели. Они-то как раз и работали без души в колхозе. Только и знали критиковать, свои ошибки на других сваливать, и этим прикрывались. На фельетоны падки! Выберут жертву, как дятлы долбят. Нет — чтобы изюминку найти в человеке. «Не наша стихия, — говорят. — Наше дело критиковать, невзирая на лица».

Председателю колхоза от них житья нет. Каждый шаг — слово, а уж промашка — на весь район известны. Так размалюют, разукрасят, что не узнать Якова Ивановича. А не он ли после войны поднимал хозяйство?! Ночи не спал, думал, как урожай повысить, привесы поднять, поголовье увеличить, молока, мяса побольше продать государству? Почему бы не написать об этом? Так нет, не вошел в добрые руководитель. Вон опять сколько наклепали на него селькоры! Перед командировкой не один час затратил на разборы писем.

На берегу Барневки пестрело стадо. Вокруг ни кола ни двора.

— Где же вы доить будете?

— Прямо здесь. Они привычны, — спокойно ответил на мой вопрос молодой дояр Геннадий Чистяков.

Вскоре я убедился в этом. Коровы подходили и останавливались на облюбованном месте. Одних доили, другие ждали очереди.

Бурлило молоко в мерниках и заполнялись фляги. Слежу за Геннадием. Он, как и все, обмывал вымя, делал массаж, доил, относил подойник на сборочный пункт, к машине. Есть чему позавидовать. Парень, а работает-то как ловко! Вот уже опять идет с полным подойником. Из него шапкой поднимается пена.

— Уже? — удивляюсь я.

— Долго ли, кто умеет.

— Много еще доить? — спросила шедшая за ним пожилая доярка.

— Пеструха с Розой остались.

— Ты, наверное, через титьку доишь?

— Через две шпарю.

— Оно и видно.

Нечего говорить, быстро работает парень. Если не быстрей, то, по крайней мере, не медленнее многих девчат. Надо же так освоить профессию!

— Чему удивляться? — говорит Геннадий. — Я ж деревенский, с малолетства привык.

Так-то оно, так, да не совсем. Откровенно говоря, он не целил в дояры. В нем жили свои мечты. Он любил технику, и после десятилетки ему ничего не стоило сесть за трактор. И сел бы, если бы судьба не распорядилась. Районка напечатала обращение к молодежи, она звала ее в животноводство. Участок трудный. Да и ферма для парней считалась вроде как позором. Животноводство — женский удел. Изредка на МТФ можно встретить мужчину, да и то заведующим. Шагнешь на этот путь — поднимут на смех: мужик, а под корову сел титьки теребить! После такого растерялся бы любой, что и было попервоначалу с Геннадием. Выручила жена: «Гони к черту долгоязыких насмешников». Сказано — сделано. И он с Ниной идет на ферму. И теперь бок о бок работают вместе. Имена их занесены на колхозную доску Почета.

— Счастлив? — спрашивают Геннадия.

— Да.

В летней времянке-кухне кипела вода на плите. Геннадий с Ниной подоили одними из первых и сейчас полоскали и развешивали над печкой полотенца для сушки. Тянулись с места дойки остальные. Наравне с Чистяковыми управилась и Светка. Она уже сидела в кузове.

— Девки, пошевеливайтесь! Седни концерт, надо успеть.

— Откуля?

— Из Тамакуля, — передразнила она доярок.

— Сурьезно спрашиваем.

— Из района.

В кузов завивал ветер — спешили на концерт. Машина подвернула прямо к клубу. Высадив животноводов, она развернулась и вместе с Геннадием умчалась на молоканку.

В зал клуба не протиснуться: народу битком набито. Я остановился на пороге, но и с него сцену не видно: мешали головы и круглая печь справа. Из-за нее раздавалось:

В это время кто-то дернул меня за бушлат. Вперед протискивался мальчонка. Из-под картуза свисал ершистый ободок затылка.

— Куда лезешь? — шикнул я на него.

— Тебе-то чо?

— Ваня!

— Дядя Вася! — крикнул он и повис на мне. Я вынес его во двор.

— Как ты сюда попал?

— Мы давно в Гладком.

— Переехали!

— Мама замуж вышла.

— Ну и дела!

Что я еще мог сказать? Пожалеть племянника, оправдать брата? Рано или поздно это должно было случиться. Брак между Леонидом и Дусей еще со свадьбы насторожил маму. Больше всего боялась она сплетен. Но они-то и ползли по деревне.

«Мало ему девок?» — говорили одни.

«Обзарился на старую деву», — шептались другие.

«Видно, любовь», — сокрушалась мама, защищая сына.

«Знают ли они ее? Побалуются, и спины врозь», — предрешали третьи.

Ох уж и муторно от этих сплетен. Они иголками кололи Лёнькино сердце. Мама даже бояться стала за него: руки бы не наложил!

«Любишь, живи, — успокаивала она. — Не обращай внимания. Сплетни были и будут. Не о тебе одном! Поговорят — перестанут».

А у самой загребтелось сердце: могла бы, заменила сына, перестрадала за него. Оберегала любовь сына и снохи, дурное обрывала сразу: «Чтоб у тя язык отсох!» О Дусе всем говорила: «Добрая девка, хозяйственная да уноровливая, до работы жадная. Чего с такой-то не жить!»

После рождения внука не было счастливей мамы. Как уж Иванко сумел выродиться в отца! Ну прямо бежало-капало, как есть родимый батюшка. Вынянчила внука, поставила на ноги. И возьми их не за фунт изюма — разошлись. Теперь жили бы да жили, и Ванька был бы при местечке, около бабушки.

— Пойдем к нам, — тянет за рукав племянник.

— Пойдем, пойдем.

От окна к порогу метнулась Дуся.

— Я-то думала, что не придешь, перестанешь родниться.

Она прижала Ванюшку. Глаза сверкнули слезами. Видать, несладко со вторым мужем.

— Как живешь, Дуся?

— Слава богу, ничо. Работаю на овчарнике, Андрей механизатором. Мужик не скандалист и не пьянчужка. Оба в одной запряжке, живем в ладу. Семья большая: у него четверо да у меня один. Ребята не взбалмошные, учатся хорошо, нас слушают. Забот хватает. Некогда ссориться: вставай, вари да корми и на работу иди. Самого-то вторые сутки не вижу. Напарник захворал, дак за себя и за него робит. Петя, отцу снес еду?