Люди на болоте. Дыхание грозы

Хведьки, быстро сняла кофту, юбку, нырнула под одеяло...

На другой день Хадоська забежала к Ганне еще затемно.

Ганна, только что вставщая из-за стола, быстро надела старую домотканую

поддевку, и через минуту они уже шли по двору. Было довольно светло, в

холодноватой серости отчетливо выделялись деревья поодаль, хлевы, гумна.

Дождь перестал, только мутные капли на жердях, на жухлой листве напоминали

о нем.

На загуменьях, но которым они шли, в колеях всюду холодно белела вода,

там и тут разлились лужи. Вода в рассветном сумраке казалась густой и

тяжелой, как олово.

Большое, в прошлом году построенное гумно, строгая, ровная крыша

которого еще нигде не зеленела мохом, а стены лишь начинали темнеть, было

открыто. Девуш-ки подумали, что Корч, видно, их давно ждет, и невольно

заспешили. В тот момент, когда они подошли к гумну, оттуда вышел Халимон

Глушак, маленький, сухонький, такой незаметный рядом с этим широким, самым

большим в Куренях строением.

Он взглянул на девушек острыми, как у хорька, глазами, ответил на

приветствие и мелкими, старчески осторожными шагами, волоча ноги,

направился к приводу. "Плетется, еле ноги передвигает, - подумала Ганна,

глядя вслед ему. - Дунет ветер - и, кажется, улетит, как песчинка,

рассыплется в труху..." Она смотрела на него и, хотя не первый раз видела,

удивлялась: знала, что, может, такого ветра на свете нет, который мог бы

не то что оторвать его от земли, но хотя бы с ног сбить!..

У Корча в руке была масленка. Он наклонился с ней над приводом, там,

где был кулачок возле приводной шестеренки, уткнулся носом почти впритык,

осмотрел, подлил масла, склонился над шестерней. Все он делал не торопясь,

степенно, даже торжественно, с таким набожным видом, с каким, верно, и в

церкви на молитве стоял.

Когда Халимон, опершись на колени, сгорбившись, что-то рассматривал в

шестеренке, подошел его сын Степан, попросил:

- Тато, дайте я осмотрю!..

Старик даже не повернулся, не ответил. Такая привычка была: ничего

важного никому не доверял, даже сыновьям, все делал сам. Тут ведь не

что-нибудь, не мелочь, тут ведь его богатство, его гордость - конная

молотилка. Ганна слышала, что из всего своего богатства Халимон больше

всего дорожил новым гумном и купленной в Мозыре молотилкой.

Но гумно все же было гумном, и у других есть гумна, пусть похуже, чем у

него, а молотилка - вещь, у одного него на всю округу. Ни у кого тут,

пройди деревни на десятки верст, среди этих болот и лозняков, не найдешь

такой другой. Когда-то это чудо не у каждого помещика водилось, а вот ведь

попало к нему на гумно...

Степан минуту постоял возле отца, посмотрел на его работу, подошел к

девушкам.

- Все ему самому хочется... - сказал он вежливо, лишь бы не молчать. -

Будто я хуже сделал бы.

Степан выглядел бледным, болезненным. "От науки, видно", - подумала

Ганна. Он, видимо, хотел держаться с ними как взрослый, кавалер. Не только

Хадоське, но и Ганне это нравилось. "Не брезгует, значит..." Как-никак он

был в деревне самый ученый, можно считать, городской человек.

- Надолго к нам? - спросила Ганна, отвечая деликатностью на

деликатность.

- Да вот батько сказал - пока не управимся...

- Оно конечно, не до ученья, если дома неуправка...

- Конечно, - поддержала разговор и Хадоська, все время посматривавшая

то на ворота гумна, то на двор.

- Ты, говорят, у Ёселя живешь, что булками торгует?

- У Еселя. С его Ароном. Там закуток есть такой, что как поставили

кровати, так и разойтись некуда...

- А как он к тебе, Ёсель? Не обижает?

- Не-ет. Батько платит за меня. Он, Ёсель, - засмеялся Степан, - добрый

ко всем, ктб дает заработать. Надысь мешок пшеницы отвезли...

- А не скучно там, у чужих? Одному, без матери?

- Теперь не-ет. А сначала, когда поменьше был и без привычки, скучал.

Просто субботы дождаться не мог, чтобы домой бежать... А теперь привык...

Ганна глянула на его болезненно-бледное лицо, проговорила сочувственно:

- Трудно, видать, учиться? Сухота одна.

- Не-ет. Мне не трудно. Мне легко дается. Особливо - письмо. По письму

я самый первый в классе... Только арифметика подводит...

- Какая карих... метика? - оторвала взгляд от двора Хадоська.

- Ну, задачи. Сложение, деление...

Мимо них прошаркал в гумно старик с масленкой, быстро, но остро, зорко

взглянул на сына, и все примолкли.

- Значит, жить там - неплохо?

- Не-ет. Можно жить. Только одно, что косо глядят некоторые...

- Почему?

- Из богатеев. - Он покраснел, добавил жестко: - Кулацкий сынок!

Хадоська сочувственно вздохнула, но сказать ничего утешительного не

успела, так как увидела, что на дороге, со стороны хлевов, показался

Евхим, а за ним рябоватый парень Иван, батрачивший у Глушаков, - вели

коней. Евхим шел впереди, держа упитанного огнисто-рыжего коня на коротком

поводу, сам такой же упитанный, сильный, как конь...

- А на что нужно мне это богатство, - взволнованно, с неожиданной

обидой промолвил Степан. - Что, я его наживал? Да по мне - что оно есть,

что его нет...

- Скажете тоже!

Евхим был уже совсем близко. Ганна, не глядя в его сторону, слышала,

как он подходит, слышала его шаги, фырканье коня и все больше

настораживалась. Снова вспомнила тот вечер, его провожанье, но неловкости

такой, как прежде, уже не было, все сильнее душу охватывало беспокойство...

Евхим, подойдя к ним, сильной рукой остановил непослушного коня, весело

поздоровался. Свободную руку подал сначала Хадоське, которая при этом

сразу порозовела, потом Ганне. Он и виду не подал, что между ним и Ганной

что-то было.

Евхим стоял недолго, сразу же направился с конем к приводу молотилки.

Когда он запрягал гнедого, из ворот вышел старик, повел глазами по хмурому

небу.

- Матка когда будет?

- Собиралась уже...

- К обеду, видно, соберетесь!..

Халимон говорил тихо, ровно, но Ганна поняла, что он очень недоволен.

Старый Глушак - в Куренях все это знали - любил порядок, дисциплину и умел

сдерживать себя.

Никогда не повышал голоса.

- Позови! - вполголоса бросил старик Степану.

Но мать уже шла. Увидев старика, который стоял и смотрел на нее, она

догадалась, видимо, что запоздала, и сразу заторопилась, почти побежала.

Корч же как стоял, так и остался стоять, ждал, пока она не подошла.

- Будешь со Степаном коней гонять, - сказал Халимон тоном приказа.

Он мельком взглянул на Степана и, не ожидая ни от сына, ни от жены

согласия, повернулся к Хадоське и Ганне:

- А вы к молотилке. В гумно.

Девчата покорно пошли за ним. Глушаково гумно показалось им не в меру

светлым, чисто подметенный ток очень гладким, смолистые новые бревна

словно вымытыми. Тщательно окоренные дубовые сохи аж блестели, крыша будто

сияла: желтые слеги, желтая солома. Половина гумна была просторной,

пустой, в засторонке лежала лишь куча соломы; вторая же половина гумна

плотно, чуть не до самого верха, была набита ровными рядами снопов. Но

самым значительным, что особенно привлекало внимание и что, может быть,

придавало всей обстановке на гумне торжественность, было маленькое

ярко-красное чудо на току - молотилка...

"Красная, как чирей..." - пришло вдруг в голову Ганне.

Старик взял из угла у ворот вилы, подал Хадоське, сказал, что она будет

с Иваном отгребать солому, а Ганне кивком головы указал наверх:

- Полезешь туда!.. Подавать снопы...

- Не боишься? - весело, с сочувствием отозвался Евхим.