Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Доброго вам здоровья, Анна Саввична и Василий Максимович!

— Спасибо на добром слове, — ответила Анна. — Проходи, Миша, гостем будешь.

— Михайло Тимофеевич, мы завсегда рады видеть тебя в своем доме, — в тон жене говорил Василий Максимович. — Ты у нас возрос, и для нас ты такой же родной, как и наши дети.

В это время шофер Иван Зайцев, румянощекий крепыш, которого в станице звали Иван Луна, принес ящик пива и корзину раков, уже сваренных, ярко-красных, пахнущих илом и укропом, и удалился.

— Михайло, как движется жизнюшка в «Холмах»? — спросил Василий Максимович.

— Батя, мамо, давайте сперва побалуемся пивом да раками. — Барсуков открыл бутылку пива, посмотрел на свет. — Искрится! Свежее, Иван, только что доставил с завода. И раки — его старание. Сам ловил и сам варил. Мастер!

Из корзины раки были вывалены на стол, лежали горой, крупные, под цвет красной меди, клешни как ножницы, хвосты, шириной в три пальца, поджаты.

— Эвон, какой великан! — Василий Максимович положил на ладонь матерого рака. — Хоть на выставку. На Труновском озере брали? А усищи! Мать, к ракам нужна рыба, поджарь-ка нам рыбки. — И к Барсукову: — Тоже свежая, только что вынул из верши.

Анна ушла на кухню жарить рыбу.

— Интересуетесь, батя, как идет жизнюшка? — спросил Барсуков, наливая в стаканы пиво. — Хорошо она движется, в непрерывных хлопотах. Живу, Василий Максимович, в бегах, дома не бываю ни днем, ни ночью. Жена как-то в шутку сказала: имеется председатель и не имеется мужа. Правду сказала! А я ей в ответ: высокие урожаи, продуктивность животноводства, строительство — штука не простая, только успевай поворачиваться, где уж тут о жене думать. А тут еще морально-политический подъем масс, душевный настрой колхозников…

— Это пусть ложится на плечи Дарьи, — сказал Василий Максимович. — Душевный настрой — ее печаль-забота.

— По этому делу я к вам и заглянул. Трудно мне с нею, не с печалью, а с Дашей. — Барсуков сердито разломил рака. — Дарья Васильевна, ваша дочка, а мой политический наставник, не идет со мной в ногу.

— Не поспевает? Известно, у баб шаг не размашист.

— Суть-то не в шаге, а совсем в другом.

— В чем же? Обижает?

— Я сам пожелал, чтоб Дарья Васильевна стала моим замом по культуре и секретарем парткома. Сам ездил в райком, рекомендовал. Думал, что получу облегчение. А что имею? Одна сплошная критика! Считайте, с первых дней пошла Дарья Васильевна на меня тараном, авторитет подрывает.

— Примеры? — озабоченно спросил Василий Максимович. — Есть они, примеры?

— Сколько хотите, к чему ни обратись, — живо ответил Барсуков. — Вот вчера, не спросясь, не посоветовавшись, выступила на заседании парткома и начала меня песочить. И нету у меня самокритики, и якобы я поставил себя над людьми. Каково это слушать?

— Тимофеич, а может, сидит в тебе какой ретивый черт или что-нибудь такое-эдакое? — Василий Максимович улыбнулся в усы и повертел над виском пальцем. — Ить свою дочку я знаю, зазря напраслину накликать не станет. Вот и я слышу, частенько ты повторяешь: «Я сам», «Я сам». На кой ляд тебе это «я сам»?

— Привычка, да и что тут такого? — Барсуков налил пива Василию Максимовичу и себе. — Ну, допустим, есть во мне что-то такое… я не знаю — что. Но зачем же подрывать авторитет, говорить открыто, при всех? Могла бы сказать мне лично, что у меня не так, какие замечаются промашки, — и все. А она при всех коммунистах, а они — мои подчиненные. — Барсуков озабоченным, просящим взглядом посмотрел на Василия Максимовича. — Я знаю, вы душа в душу жили с моим покойным отцом, воевали вместе… Вот так бы и нам жить с Дарьей Васильевной, дружно, согласно, без критиканства. Родились мы в Холмогорской, почти что сверстники, вместе кончили школу, вместе вступали в комсомол, и, как она, я считаю вас своими родителями.

— Спасибо, Миша, спасибо, — сказала все время молчавшая Анна Саввична. — Но мое суждение, Миша, такое: зазря ты поставил Дашу рядом с собой. Ходите вы теперь в одной упряжке, завсегда находитесь вместе, а это, как я смыслю, нехорошо, люди всякое могут думать.

— Почему же нехорошо, мамаша? — искрение удивился Михаил. — И что люди могут подумать? Ничего плохого. Мы с Дашей делаем общее дело, вот и все!

— Не маленький, сам знаешь, о чем я толкую, — ласково, по-матерински, Анна Саввична смотрела на Барсукова. — Когда ты был парнем, а Даша девушкой, вы были так дружны и неразлучны… И ты мог быть бы нашим зятем.

— Верно, мог бы, да вот не смог, — ответил Барсуков. — Из той нашей неразлучной дружбы, мамаша, ничего не получилось.

— А серденько небось и зараз еще побаливает?

— Вы это о чем?

«Ну и какая же вы догадливая, Анна Саввична, все уже вам известно, — подумал Барсуков. — Да, верно, сердце мое иногда побаливает, и я до сих пор все так же люблю Дашу, и мне приятно, что она находится рядом, что вижу ее каждый день»…

Он улыбнулся и, краснея, сказал:

— Былое, мамаша, давно быльем поросло, и вспоминать о нем нечего.

— Он, мать, ведет речь не об том, о чем ты думаешь, а о деле, — сказал Василий Максимович. — Михаил, известно, человек деловой.

— И то, о чем я заговорила, тоже дело, — стояла на своем Анна Саввична. — По станице пойдет балачка, зачнут бабы судачить.

— Батя, а вы угадали, я пришел, чтоб поговорить с вами о деле, — сказал Барсуков. — И еще я пришел, чтоб просить вас: батя, скажите Дарье Васильевне, и как ее отец, и как старый коммунист, пусть она занимается моральным настроем и разными культурными делами и лично мне не мешает. Как старый большевик и наш почетный колхозник, дайте ей при мне поучающее слово. Пусть не лезет в мой огород и не мешает мне…

— Огород-то один, — скучным голосом заметил Василий Максимович. — Общий, нераздельный.

— Пойдемте к ней на квартиру и вместе побеседуем…

— Пойти можно бы. А нужно ли?

— Для нее ваше слово, ваш совет…

— Нет, Тимофеич, уволь… Не пойду.

— Что? Не хотите подсобить?

— Хочу, только дело это тонкое и такое не простое, что родителям вмешиваться в него негоже… Тимофеич, вы с Дарьей сами, без меня, действуйте…

И опять мысленно обратился к холмам.

«И какому это умнику пришло в голову строиться на холмах? — думал Василий Максимович. — Видно, пусть Никитин подождет, а я проскочу к Барсукову и от него обо всем разузнаю. То он ко мне заявился с просьбой, а теперь я к нему припожалую»…

Не раздумывая он спустился с холма, подошел к мотоциклу, усевшись в седло, включил мотор. Побежали, потянулись обочь дороги то озимые с метелками уже выбившихся колосьев, то крупнолистые подсолнухи ростом до колена, и вот уже улица.

В кабинете у Барсукова всегда людно. Хлопали двери, кто-то приходил, кто-то уходил.

— Антон, голову мне не морочь! — кричал Барсуков в селектор, не замечая вошедшего Василия Максимовича. — Я и без тебя знаю, что начальников в «Холмах» много, хоть пруд ими пруди! Это не отговорка! Я хочу знать точно: когда начнешь отправку свиней?.. Опять завтра? Ох, смотри, Антон, не корми меня завтраками, кончится мое терпение!

Сердито нажал кнопку, платком вытер багровую, мокрую шею, и суровое лицо вдруг расплылось в улыбке. Не ждал увидеть старика Беглова, удивился и обрадовался. Вышел из-за стола, протянул руку, усадил на диван, сам сел рядом. Главного агронома и главного зоотехника попросил после зайти и вдруг с тревогой в голосе спросил:

— Батя, что-нибудь случилось?

— Ничего такого особого не случилось. Тимофеич, ходит по станице балачка насчет холмов, будто какое-то строительство… Скажи: это правда или брехня?

— Правда.

— Вот так штука! Зачем же изничтожать холмы?

Барсуков молчал, не знал, что сказать. Поднялся, за спину заложил толстые в локтях руки, прошелся по кабинету.

— Мясопромышленный комплекс строить мы будем не только для «Холмов», а для многих хозяйств, и вопрос этот уже решен, — сказал он твердо, не переставая ходить. — Поймите, Василий Максимович, нам нужна настоящая фабрика мяса. Сто двадцать тысяч центнеров в год! Обычные фермы такого количества мяса никогда нам не дадут. Вы, батя, зачинатель колхозной жизни в Холмогорской, и вы обязаны понять: ныне в сельское хозяйство входят комплексы, то есть промышленное производство, и ничего в этом удивительного нет. В тридцатом году вы были молоды, а нас еще и на свете не было. Теперь вы постарели, и на ваше место стали мы, ваши дети, — жизнь не стоит на месте.