Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

От Максима, как по лесенке, спустился к Дарье. Как и Максим, Дарья родилась еще до войны. Жила она через двор. Свой дом, своя семья, две дочки-школьницы. Была у Дарьи работа необычная — заведовала лабораторией на молочном заводе. Отец считал Дарью ученой, потому что она умела как-то по-особенному разливать по колбочкам молоко, знала, как и что измерять и как записывать. «Сорок шесть годков я езжу на тракторе, — как-то говорил он дочке. — Даша, знала бы ты, сколько я вспахал земли и сколько посеял на ней пшеницы, — необъятное море! И что нынче, на старости лет, меня сильно печалит? Переводятся в роду Бегловых хлебопашцы. Беру в пример тебя, Даша. Дочь пахаря, а кто ты есть? Горожанка, ученая. А чего ждать от твоих детей, а моих внуков? А Михайло Тимофеевич Барсуков на собраниях частенько говорит: „Нам нужен хлеб!“ И правильно, нужен… А хлеб-то взращивают люди»…

Теперь у Дарьи другая работа — недавно она стала секретарем парткома, впряглась, можно сказать, в одну телегу с Барсуковым. «Ох, трудно тебе, Даша, будет с Барсуковым, не уживетесь мирно… Я-то знаю Михайла, его надобно держать в твердости, а он этого не любит. Как норовистый конь, к удилам не привык. До тебя, дочка, с ним мужчины не справлялись»… Муж Дарьи, Николай Прохоров, по образованию инженер, был начальником гаража — на его попечении находилось более двухсот грузовиков и легковых машин. Жили Прохоровы в достатке, все у них было, даже свой «Запорожец» оранжевого цвета и гаражик возле хаты. «Василий Максимович, вы знаете, машин у меня полный гараж, бери любую и поезжай. Не могу. Не хочу, чтоб люди плохое обо мне болтали. Езжу на своем „Запорожце“», — как-то сказал Николай.

Мысленно Василий Максимович обращался и к среднему сыну, родившемуся в апреле 1941 года, — Дмитрию. «На тебя, Дмитрий, я не в обиде, хотя и свернул ты с отцовской стежки-дорожки. Заделался черт знает каким важным лицом, ни писем не пишешь, не заезжаешь. Давно собираюсь навестить тебя, надо нам побалакать, потолковать о житье-бытье… Знаю, парень ты башковитый, должен верно судить о жизни»…

Думал он и о Степане. Парню пошел двадцать третий год — немало. Вернулся Степан из армии и взялся за ум: пошел в тракторный отряд, к отцу в ученики. Обрадовался Василий Максимович: хоть один его наследник уселся за рычаги и уже пашет землю. Только осень и начало весны Степан пробыл в отряде — и все, бросил трактор. На уговоры отца отвечал вежливо, с грустью в голосе:

— Извините, батя, видно, пахарь из меня не получится.

— Еще как получится! Постарайся, и получится.

— Старался… Тянет меня, батя, не к пахоте, а к бумаге. Читали в районной газете мои заметки? Одна — о молочной ферме, другая — о механизаторе Нестерове. — Отвернул глаза и добавил, точно оправдываясь: — Я и в армии писал заметки… Вчера очерк отвез, обещали напечатать. А еще есть у меня задумка написать повесть, и чтобы она была…

— Какую еще повесть? — перебил отец. — Ежели все станут писать, то кто же станет пахать?

— У меня, батя, есть мечта…

— Что еще придумал? Говори.

— Не поймете… Видать, разные мы.

— Отец и сын — разные? Да как же эдакое понимать?

Эльвира тоже как-то сказала:

— Батя, вы не понимаете меня, а я не понимаю вас, вот мы и квиты!

Эльвира окончила восемь классов и, не спросясь у родителей, укатила в Степновск. Жила у брата Дмитрия, три года не показывалась в Холмогорской, а вчера заявилась, и не одна, с муженьком. «Какой-то он тощий, — думал Василий Максимович о зяте. — Поповские патлы, усики-шнурочки, белесая шерстка на щеках. И имя чудное — Жан. Фамилия ничего, подходящая — Ткаченко, а имя чужестранное. И дочка, и ее муженек парикмахеры. Дело оно, конечно, житейское, нужное, а только непривычное. Моя дочка — парикмахер… Дожил старый Беглов».

Самый младший сын — Гриша, любимец отца. Гриша ходил в музыкальную школу, бойко играл на скрипке, и всякий раз, когда он играл, Василий Максимович слушал и мысленно почему-то видел его за рычагами гусеничного трактора. «Летом заберу к себе в отряд, пусть приучается к машинам». Всякий раз, когда Василий Максимович слушал непривычные для его слуха звуки, он тяжело вздыхал. «По всему видно, и ты, мой младший, возьмешь свою скрипочку и улетишь от нас, как птица… Хорошо моему родичу Андрею, свое, андроновское, звено, и сыновья у него, особливо Петро и Иван, старательные хлопцы… И никуда не вырываются, не то что мои»…

Домой Василий Максимович вернулся, когда солнце уже поднялось выше осокоря. Цибарку с рыбой оставил в сенцах, на пороге остановился, прислушался:

— Ни свет ни заря, а Гриша уже наяривает! — сказал он жене, входя в хату. — Рыба хорошо уловилась. Немного оставь себе, а остальную отнеси Андроновым, Михаилу, я ему обещал, и Макаровне. Женщина лежит, бедолага, больная. Сама поджарь ей усачиков, пусть полакомится. Ну, а я поеду в отряд.

— Говорил же, что сегодня у тебя выходной, — сказала Анна. — Чего же едешь?

— Петра Никитина подменю. Жинка его в родильном доме, Петро ждет первенца. По пути заверну на холмы, маки на них зацветают.

— Слышала я, будто на холмах начнут что-то строить. Это правда, Вася?

— Не знаю, не слыхал. Тебе-то откеля про то известно?

— Даша сказывала.

— Зачем же на холмах строиться? Что у нас, ровной земли мало? — Василий Максимович сел к столу завтракать. — На тех холмах мы оборону держали. Сколько там погибло наших людей. Памятник бы там воздвигнуть. А какие на холмах маки цветут! Я уже думал: может, то не маки, а капельки солдатской крови.

Василий Максимович кусал хлеб и, переставая жевать, прислушивался к тоненьким звукам скрипки.

— Такой прилежный, такой старательный, — заметив хмурый взгляд мужа, радостно сказала Анна. — Как проснется, так и за скрипку. И все у него получается по нотам…

— Летом возьму на трактор… А где Эльвира со своим Жаном?

— Еще спят.

— Им и Гриша не мешает? Долго вылеживаются, по-городскому. А когда Жан пойдет открывать свой салон красоты?

— Про то не знаю, — ответила Анна. — Вася, я посмотрела его паспорт. Там написано не Жан, а Иван. Стало быть, Иван Ткаченко.

— Зачем же он имя исказил? Ни к чему портить русское имя.

— Вася, а Степан был не на гулянке, — сказала Анна, виновато глядя на мужа. — Ты верши трусил, а он заходил домой и уже ушел.

— Где же он ночевал?

— В районе. Он поступил в редакцию и Тасю с собой взял. Они поженились. — Анна помолчала. — Забежал, взял какие-то документы и умчался.

— Так, так, знать, и Степан уехал из дома и уже женился. Быстро! И у родителей, самовольник, не спросился. — Василий Максимович увидел стоявшего в дверях Гришу со скрипкой. — А! Музыкант! Спозаранку наяриваешь?

— Батя, я уже говорил вам, что летом, во время каникул, буду работать с вами на тракторе, — покраснев, как девушка, сказал Гриша. — А сейчас никак не могу.

— Сынок, да я не о том. — Василий Максимович подошел к Грише, обнял, как крылом накрыл, сильной рукой. — Как продвигается твоя музыка, Гриша? Какие имеешь успехи?

— Готовлюсь к выпускным экзаменам. — Гришины щеки зарумянились еще сильнее. — Через неделю во Дворце культуры состоится наш концерт. Я исполню вальс Шопена.

— Так, так, знать, Шопена? — Василий Максимович сдвинул брови, задумался. — Кто он такой, тот Шопен? Мне нету до него никакого дела… А скажи мне, Гриша, как по-твоему, что для человека важнее — музыка или хлеб насущный?

— Не по существу, батя, задаете вопрос, — робко ответил Гриша, еще больше краснея и чувствуя на своих худеньких плечах тяжелую, как коромысло, руку отца. — Ведь одно без другого не может… Ежели, к примеру, было бы много хлеба и совсем не было бы музыки, что тогда? Все люди сытые, а жизнь у них скучная, нерадостная…

— Знать, музыка требуется для веселья? — Василий Максимович еще сильнее прижал к себе сына. — Но и одной музыкой далеко, брат, не ускачешь… Не станем об этом толковать, а то, чего доброго, поругаемся. Скажи мне, Гриша, почему ты облюбовал для себя скрипку? Играл бы, к примеру, на гармошке. Свадьба или какое веселье без гармошки не обходится. Хочешь, куплю тебе баян? Ну, говори, хочешь?