Первая благодарность

Все здесь потрясало сознание человека. Мысль невольно обращалась к тем людям, что составили проекты и расчеты этих сооружений.

Трудно было представить себе, какое понадобилось усилие мысли, какая бездна знаний и какая беспощадная точность и талант предвидения, чтобы составить эти проекты. И какое могучее воображение! Гораздо более гибкое, чем у художника, писателя или поэта. Хотя бы потому, что в деле строительства воображение должно было подчиниться точным законам физики, биохимии, геологии, математики, механики, гидрологии, металлургии, гидравлики, равно как и законам многих других наук.

Казалось, что для разработки такого проекта нужно было обладать всей суммой человеческих познаний — от знания электродинамики до знания повадок пресноводных рыб.

Этими знаниями должны были обладать проектировщики. Строители, кроме того, должны были быть еще хорошими организаторами и психологами, потому что им приходилось иметь дело с тысячами людей.

Да, все здесь потрясало сознание. Не только самоотверженный труд людей, но и сложнейшие механизмы и исполинские, почти космические массы бетона.

Бетон был основой основ строительства. Только в плотину на Дону и в гидростанцию к моменту пропуска Дона через бетонные сооружения было уложено около 800 тысяч кубических метров железобетона. А во все плотины основных строек коммунизма и магистральные каналы будет уложено около 20 миллионов кубометров бетона.

Это были горы бетона — величины, доселе невиданные и неслыханные на земном шаре.

Бетон для плотины изготовлялся на автоматических заводах. На Цимлянском гидроузле работало их восемь. Главный автоматический бетонный завод был первым в Советском Союзе по мощности. Он выпускал в сутки 7 тысяч кубометров бетона. На нем вместо прежних сотен рабочих управляло механизмами всего несколько человек.

Бетон! Непрерывной лавиной он лился в тело плотины. Сотни грузовых машин, самосвалов и мотовозов везли жидкий бетон с заводов в котлован.

Бетон низвергался с эстакад, с транспортеров, лотков и виброхоботов зеленоватым тестом, пучился и дрожал от электровибраторов, потом залегал, успокаивался и через короткое время превращался в звонкий сухой монолит такой прочности, что от удара молотком из него высекались искры.

Происходило чудесное образование камня из жидкой массы. Плотина была как бы высечена из единого исполинского куска этого камня. Но никого это уже не удивляло, кроме таких новичков, как Леня.

Человек делал своими руками чудеса, но называл их работой. Это слово заменило все прежние слова, выражавшие самые удивительные явления в жизни — такие слова, как «чудо», «волшебство», «вдохновение», «гениальная мысль», «вершины мастерства и искусства». Все это теперь было повседневной работой, самым обычным трудом человека.

Если бы создателю Цимлянского моря сказать, что он делает чудо, то он или пожал бы в недоумении плечами, удивляясь старомодности этого выражения, или, в лучшем случае, снисходительно улыбнулся, посчитав своего собеседника чудаком.

В ответ он заговорил бы, наверно, о том, что строителям гидроузла удалось покончить с узаконенным веками понятием об очередности работ и произвести этим своего рода революцию в строительном деле.

По старинке полагалось не начинать другой работы, пока не окончена первая. Возьмем, например, сооружение земляной плотины. Сначала было бы сооружено тело плотины, потом пришли бы рабочие и начали бы проводить по ее откосам дренаж, а когда дренажники закончили бы свою работу, их бы сменили облицовщики. Все бы шло «своим порядком», последовательно и, конечно, с потерей времени.

А выигрыш времени — закон советского строительства. Оказалось, что вполне возможно без ущерба для прочности сооружений вести эти работы одновременно.

Если вам угодно, называйте этот способ работы волшебством.

Но ничего в нем нет волшебного.

Есть простой расчет и ясная мысль.

Матвейчук все чаще посылал Леню на плотину. Леня следил за работой пульпопровода и каждый раз нервничал. Ему все казалось, что их землесос не работает на полную мощность и не ««дает жизни» так, как ему следовало бы ее давать. А между тем наращивание плотины шло со скоростью, превышающей расчеты: по 50—60 сантиметров в сутки против 30 сантиметров.

У землесоса уже было свое героическое прошлое. Леня жалел, что приехал к окончанию работ и не был участником прошлогодних событий на строительстве и не видел бурного разлива Дона, грозившего смыть все.

Дон тогда осатанел. Вода неслась с бешеной скоростью. Плотину спасли только новыми перемычками и насосами. Это был всеобщий подвиг строителей. А Леня мечтал о таких делах, когда надо было бросаться навстречу опасности и совершенно забывать о себе. Он думал, что так вот и на войне люди идут в самые отчаянные места и побеждают.

В ней ничего выдающегося не было, но, судя по рассказам Матвейчука, «работенка была адова».

Землесос, как ледокол, ломал своим корпусом лед и непрерывно качал пульпу. Если летом еще можно было останавливаться, то зимой это было немыслимо. При остановке хотя бы на несколько минут песок с водой в трубах, протянутых на километры, неминуемо бы замерз, а вместе с тем обледенел бы и верхний, только что намытый пласт грунта на плотине, так называемой карте намыва.

Этого нельзя было допускать. Экипаж землесоса напряженно следил за работой машин и предупреждал все возможные заминки. Машины должны были работать, как хронометры, — и дни, и ночи.

Ночи были ветреные, хмурые. Из степей несло то сухой снег, то колючую крупу. Тучи стелились так низко, что закрывали по временам стрелы экскаваторов.

Короткие дни казались седыми от изморози, cнег, смешанный с песком и глиной, вяло и тихо лежал на земле, на бетонных массивах, на машинах и берегах Дона. Из-под этого снега лишь кое-где торчал бурьян.

Что говорить, трудная была зима. Особенно зимние ночи. Но трудна была и весна, когда земля оттаяла и превратилась в ползущий под ногами и колесами жидкий клей.

Да и при Лене Боброве выдавались трудные дни. Кончался 1951 год — последний год «строительства моря». Пришла зима, но Дон долго не замерзал, снегу не было. Однажды задул с верховьев Дона сильный ветер. Он сорвался внезапно и поднял над котлованом смерчи холодной пыли. Он завил эту пыль и понес ее в степь — порошить глаза, ослеплять водителей машин, шуметь в траве, засыпать дороги.

К вечеру ветер усилился. По Дону катились мутные, пенные волны. А к ночи ветер дул уже не порывами, а упорным тугим потоком.

Леня стоял ночью на вахте. Пронзительно визжали тросы. Волны гремели о борт. Временами ветер наваливался на Леню с такой грубой яростью, что приходилось крепко вцепляться в поручни, чтобы устоять на ногах.

Торопливо качались от ветра сотни огней на строительстве и в поселке Ново-Соленовске. Казалось, ветер, взяв могучий разгон по степям, пытается погасить все эти огни и поднять к небу все навалы земли, чтобы снова, как десятки и сотни лет назад, свободно бушевать и хозяйничать над Доном.

Но огни не гасли. Они сопротивлялись ветру, и гул его не мог заглушить не только шума строительства, но даже автомобильных гудков. Они доносились до землесоса и говорили о том, что машины в эту ненастную ночь непрерывно подвозят бетон и никакой ураган не сможет остановить поток этого бетона.

Потом в шум ветра, лязг цепей и разноголосый крик береговых машин вошел новый звук. Леня прислушался. Из того места, где трубы лежали на понтонах на воде, доносилось шипение. Из труб рвался воздух.

Леня бросился к Матвейчуку. Через минуту все выяснилось: волны раскачали понтоны и разболтали соединения между трубами. Из них хлестали фонтаны песка и воды.

Запасные трубы стояли на плотах у берега. Надо было заменить ими поврежденные.

Арутунян вместе с Леней соскочил в темноте в лодку. Ее бестолково швыряло и било о борт землесоса.

Волна вырывала у Лени из рук весла. Леня греб изо всех сил и даже стонал: нельзя было ни на секунду остановиться, иначе ветер рванул бы лодку и унес вниз по Дону.