Буран

— Благодать! — отзывались голоса на Омелькину речь. — Вот только бы на работу огненную не изгадать. Сказывают, тяжко, кожа лупится.

— На уголь бы поставили.

— Лупится! А где кожа у мужика не лупится!? — несмело заметил Якунька.

— Здеся ежели и к огню приставят, так и то рассудить надо: за волю свою человек бежал сюда.

— Бабу бы вот только с земли своей выкликать.

— Да, сказывают, баб-то здесь недохват.

Сидят на пеньках, на обрубках, разговаривают. Мелькают в руках шилья, дрань лыковая золотится. Новых лаптей — гора. Коробов наплетено свыше урока.

По березовой слани въехали на остров трое. Впереди заводский приказчик Афанасий Егорыч в палевом кафтане, грузный и суровый. Из-под полей серой, кожей отороченной шляпы пронзительно окинул взглядом людишек на поляне. Позади приказчика — стражники с пистолями за поясом и с плетьми в руках.

Доглядчик Ипат Лукич подбежал к стремени Афанасия Егорыча и, низко поклонившись, хотел принять повод коня, подставив плечо, — опереться приказчику, как слезать будет.

— Некогда прохлаждаться на твоей дармоедской земле, — отдернул приказчик повод от рук доглядчика. — На новый рудник работников надо.

— И то хотел к ночи восьмерых к заводу выставить.

— Которых?

Беглые земно кланялись, расступаясь перед ехавшим приказчиком. Доглядчик выдергивал из толпы доспевавших бородачей. Выдернул и Миколашку. Отобранных людей отвели за избу. Оставшихся беглых оттеснили в глубь острова.

Не слезая с лошади, приказчик обратился к бородачам:

— Слушайте да запоминайте на всю жизнь. Государь наш, Акинфий Никитыч, повелел мне привесть вас к крестному целованию и упредить — держать язык за зубами.

Иные бородачи истово перекрестились, иные осклабились: знаем, мол, сами.

— Кто вы и откуда, двуперстно или щепотью лбы свои крестите, дознаваться этого мы не станем, но крепко надо языку вашему за костяным частоколом сидеть. Ни промеж себя, ни на людях приказной царской службы, али перед татищевскими холопами себя беглыми людишками не оказывать. Кто упреждение сие переступит и в том дознан будет — не жить ему! Целуйте крест и к сей бумаге руку прикладывайте.

Ухмылки благодушные исчезли с бородатых лиц. Дело опять же кабалой обертывалось. Неприязненно тыкались губами в медное распятие в руках доглядчика и ставили свинцовыми карандашами кресты в кабальной книге.

«Быть по сей записи за хозяином своим Акинфием Никитичем во рабочих крепко, жить, где мой господин укажет, и от того участку никуда не сойти, жить на заводе вечно и никуда не сбегать»...

Набросали два короба лаптей, подняли на плечи и по сланям, через болото, пошли к заводу.

Якунька, зажав в кулак тугорослую бороденку, долго смотрел с завистью вслед Миколашке и его товарищам.

Донос за доносом привозили в Петербург гонцы от капитана Татищева — командира уральских горных заводов. Татищев писал в своем последнем доносе:

«Другие горнозаводчики никто принять беглых не смеют, а ему, Демидову, откуда такая вольность дана? Не знаю. Если крестьяне к Демидову сошли, то выдачи оттуда уже не бывает. А Демидовы похваляются — хотя-де сам Татищев к нам в работу придет — мы-де и его примем и деньги за работу давать будем...»

Сколь ни сильны были заступники Демидова в столице, а назначена была на его уральские заводы ревизия. И самого Акинфия, пока розыск учинен не будет, вызвали в Петербург.

Большой бедой грозил ему царский розыск.

Мог потерять Акинфий всю свою горную вотчину, все богатства, нажитые не только им, а и отцом на Урале.

Освирепев, метался он зверем в своем невьянском дворце. Все бежали с глаз его. Много стонов услышали под землей своды великой Невьянской башни, где пытками дознавался Акинфий от своих холопов и рабов, кто выдал его капитанишке, кто беглым и беспаспортным себя оказал перед татищевскими фискалами?

Бледнел Акинфий, когда ему чудилось, как после розыску будут перед самой государыней сдирать с него шитый золотом французский кафтан и вельможный белый парик, как заставят одеть снова драный кожаный фартук и прикуют на цепь к наковальне в самой плохой кузне на Туле.

Перед отъездом в Петербург вызвал приказчика Акинфий и приказал ему:

— Огнем и железом дознаться ото всех беглых, чьи они и откуда. В посады и к помещикам, чьи беглые окажутся, заслать верных... Смотри, хитрая собака, верных, чтобы опять... — стучал гневно по столу жилистым кулаком. — Откупить у помещиков всех беглых, хотя бы у нас их и не было. Понял? На запас! Да чтоб об алтыне рядились!

Притянул к себе приказчика за полу кафтана. Заглянул ему в глаза и, горячо дыша в лицо, дал последний наказ:

— Кто из беглых не откроется — сгоняй под башню и держи в куче, пока приказа моего не получишь. Перстень тебе пошлю. С зеленым самоцветом — снова ставь к работе, с красным — пусть господь бог им приют дает! Понял?

— Как... не понять, Акинфий Никитыч. Слово в слово могу...

— Крест целуй!

С теми словами вышел, сел, крестясь, в крытый возок, подал знак вершней охране, чтоб вперед скакали, и покинул Невьянскую крепость.

Миколашка с Якунькой свиделись в подземелье Невьянской башни. Оба, как и сотни их товарищей, не захотели открыться перед свирепым заводским приказчиком. Испробовав «вольной» работы и батогов на заводском дворе, они, как и многие, говорили об Акинфии, новом хозяине своем:

— Была господская ласка да милость, как кисельная сырость. Батожье — дерево божье — везде растет, куда наш брат идет.

В галерее под башней четвертый день пороли и жгли беглый люд, но редкий выкрикивал имя своего господина. Приказчик стоял за кованой решетчатой дверью и безучастно смотрел на дикие пытки. Омелька сказал ему перед пыткой:

— Ото всех товарищей сказываю — пыткой язык не развяжешь. Единомышленно так народ порешил. Что хочешь делай. Так ли говорю, братцы? — крикнул Омелька в темень подземелья.

Из каменных галерей, как из труб, хлынул и ударил приказчику в уши стоголосый гул:

— Не откроемся!

— Все равно где сгинуть!

— Пусть сам Акинфий к нам сойдет!

Из глубины подземелья поднялась грозным стоном песня:

Втянув голову в плечи, приказчик взгремел связкой колючей, отошел от кованого переплета двери. Не оборачиваясь, из-за угла галереи крикнул:

— Господь бог скорей сойдет к вам, разбойники, нежели я, али сам Акинфий Никитыч! Окаянное отродье! Погибель на вас!

В отсвете ручного светца долго еще колебалась на стене, разрастаясь, огромная черная тень.

— Афанасий Егорыч! А нас-то! Нам-то отопри! — кинулись к дверям заплечные мастера и стражники.

«Отопри!» — громко повторило эхо под низкими сводами.

— Что же это такое! Афанасий Егорыч! — взревел Гаврюшка-заплечный. — С кем же ты нас оставил?

«...авил!» — откликнулось и замерло вдалеке.

Взвизгнула и захлопнулась где-то железная дверь. Два скрипучих оборота замка. Мертвая тяжелая тишина.

— Как же теперь? Братцы! — дико потряс дверь Гаврюшка и с необычным в его глазах страхом взглянул на стражников. — Ведь запер, оставил нас на смерть тут! О-о! Зверь лютой!

— А что же, сажать тебя за одну стольницу с царскими ревизорами, что ли? — отозвался из сумрака Омелька.

— Не велик был петух — перо было широко!