Если я когда-нибудь стану муравьем

— Скажи мне, пожалуйста, а давно в последний раз был у вас человек, который попробовал райскую травку?

Муравей задумался.

— В прошлом году приходил тут один…Муминбек Отчаянный.

Я вспомнил этого человека. Муминбек был сумасшедший. И я сказал об этом муравью.

— Почему ты так считаешь? Ведь стоит тебе сказать людям, что ты понял муравьиный язык, и тебя тоже станут считать помешанным.

И вдруг я припомнил, что Муминбек никому не давал убивать насекомых. «Они — тоже божьи создания! Не смейте их трогать!» — говорил он. И тогда я почему-то вдруг поверил муравью, понял его правоту. О чем бы еще спросить его? Появилось ощущение, что сейчас мне приоткроется завеса над чем-то необыкновенным.

— А скажи мне, как же все-таки выглядит тот, другой мир?

— Но никакого другого мира нет.

— Может быть, и ада нет? И рая тоже?

— Конечно, нет. Все это глупости.

— Что же получается? Значит, ты — атеист? Может быть, скажешь, и бога нет?

— Конечно, его нет. Есть мироздание. И нет ничего более непостижимого, чем силы мироздания.

Мы оба замолчали.

— Ну что, — спросил наконец муравей, — так мы и будем играть в вопросы и ответы? Или…

— Что — или? — испугался я. Разговор так увлек меня! А вдруг он теперь убежит, уйдет по своим муравьиным делам.

— Вот что я тебе предложу, — сказал муравей. — Во-первых, если ты хочешь, я могу пригласить тебя к нам. Сегодня у нас как раз торжества — любовные танцы.

— У вас бывают любовные танцы?

— А как же, — ответил он. — Только у нас все это делается без лишних расходов, — добавил он, и мне почудился легкий оттенок презрения в его словах.

— Как это?

— Откровенно говоря, когда мы становимся муравьями, у нас появляется возможность пересмотреть свою прошлую жизнь. И отчасти ее исправить. Ну вот возьми такой факт: человек женится. Если у него много денег, он, что там скрывать, может взять любую красавицу, правда?

— Да, пожалуй, не так уж ты и не прав, — смутился я.

— Ну вот. А теперь признайся: если парень любит девушку, он жениться на ней может. Для него это не проблема, лишь бы захотел. А если девушка любит парня?

— Понятно. Но если девушка выразит свою любовь сама — что же останется от ее обаяния?

— Это с твоей точки зрения! С точки зрения человека, — поправил меня муравей. — Отсюда многие ошибки. Если бы во всем мире выбирали женщины, то род человеческий стал бы куда умнее и здоровее.

— Может быть… — уклонился. — Но что же тогда будет с нашими правами?

— Да нет, я думаю, конечно, что согласия мужчины все-таки будут спрашивать.

— Ты что, в прошлой жизни был женщиной? — попытался я его поймать и засмеялся.

— Да ну, что за глупости? — возмутился муравей. — Я был мужчиной. Таким и остался. Ну ладно, а предложение мое ты обдумал?

— Да я бы с удовольствием… Но… как же я попаду в муравейник? Ты же видишь, я какой?

— Тело останется здесь. Я притронусь к тебе, и твоя суть, душа твоя пойдет со мной.

Я струсил. Мне не хотелось оставлять свое тело. Что мне там делать, если мое тело останется без хозяина? Я как-то привык к нему за двадцать восемь лет, и наяву ни разу еще его не оставлял, по-моему. Как это я его оставлю?

Муравей, кажется, понял, что со мной происходит, и вздохнул:

— Все-таки человек — это только человек. Боишься, да? Ладно. Тогда я могу предложить тебе вот что: расскажи мне о себе все. Все, что у тебя на душе, даже то, что ты сам от себя прячешь. Говори все — может быть, я смогу тебе помочь.

Я ждал от него чего-то необычного, но такого предложения, признаться, не ждал.

С тех пор как я стал работать в газете, я все время выслушивал чужие откровения. Но кто выслушает меня? Одна только белая бумага, которая, конечно, терпит все, но ни посочувствовать, ни посоветовать не может.

А если получалось так, что находился человек, который меня выслушивал, то он обычно считал: «Ну что ж, он журналист, мало ли что выдумывает!» И после того как один прямо так мне и заявил, я вообще перестал говорить с людьми о себе.

И вдруг такая удивительная возможность!

Не долго думая, я стал рассказывать о себе.

Говоря о себе, мы чаще всего как-то незаметно любые события и факты оборачиваем в свою пользу. Обычная человеческая слабость, стремление к самоутверждению, что ли. Но в разговоре с муравьем мне почему-то этого не понадобилось.

Немного послушав меня, он сказал:

— Брось ты мне излагать свою биографию. Мне интересна история твоей души. Вот о чем стоит говорить…

— Ну, это труднее… — ответил я. — Я уж и не знаю… Ты же все-таки муравей!

— Ну что ж. Если не хочешь — не говори.

Не хочешь! Как никогда в жизни, я хотел говорить! И кому, кроме этого муравья, я мог бы рассказать о своей душе? Ведь чувства свои я всегда скрываю. Только изредка, если выпью, вдруг начинаю выставлять их напоказ, как женщина свои украшения. И бедные мои подавленные чувства с нетерпением ждут — когда же я выпущу их на свободу? Ну-ну, заглянуть, что ли, что там у меня завалялось, в сокровищнице моей души? А… вот что…

«Я — есть! Я — существую!» — самое первое чувство человека. Открытие самого себя. Оно мелькает и скачет, как солнечный зайчик. Как трудно его изловить!

Когда родилось это чувство, мне было четыре года. Тогда я, конечно, не знал, сколько мне лет. Как сейчас вижу — праздник, той у нас во дворе. На всю жизнь врезалась в мою память эта картина. Позже я узнал, что той этот был в честь обрезания моих братьев. Старшему тогда исполнилось восемь лет, а среднему — шесть. Значит, мне как раз и было четыре года. В тот день я без конца повторял строчки, которым меня кто-то научил:

Откуда у меня в руках появилась глубокая глиняная чашка с горячей шурпой? Не помню. Шурпу эту я должен был куда-то нести. И только я сделал первый шаг, как налетел на того, кто сидел на ковре, и шурпа вылилась ему на плечо. Человек вскочил, схватившись за обожженное плечо, но вдруг задержался на месте, наклонился ко мне и сказал: «Да ничего, ничего…Не плачь». На глазах у него самого блестели слезы, а улыбка была вымученная. До сих пор я не могу забыть его лица: он прощал меня сквозь слезы. Это был мой двоюродный брат.

Прошли годы. И однажды я напомнил ему об этом. Он показал мне следы ожога на своем плече. Мне стало не по себе. В смущении я смотрел ему в глаза и вдруг увидел в них то же самое выражение, что и тогда.

До сих пор в моем сердце живет благодарность за его великодушие. И озаряет всю мою жизнь.

Потом, когда я мысленно выхожу из его дома и прохожу через сад, это прекрасное чувство вдруг исчезает. А сердце наполняет ненависть. И я возвращаюсь в свои восемь лет. И невольно ощущаю на губах вкус граната. Вот он я, восьмилетний, перелезаю через глиняный дувал и попадаю в сад. Срываю крупные гранаты и прячу их за пазуху один за другим.

«Быстрее, быстрее, бежим!» — шепчет мне в ухо мой дружок. И внезапный громовой голос сверху: «Стой». Мой дружок тут же исчезает за дувалом, а я каменею на месте.

Чьи-то руки клещами хватают меня за горло. В глазах темнеет, и я начинаю задыхаться. Волосатая страшная лапа вытаскивает у меня из-за пазухи гранаты. Кто-то усатый, с выпученными злобными глазами хохочет мне в лицо. Это сторож колхозного сада — Гани-ака. Он подводит меня к высокому дереву и, показывая на небольшой холмик, говорит: «Вот, видишь? На этом месте я зарезал одного человека и закопал его. А теперь зарежу тебя!» И вытаскивает нож. Нож сверкает на солнце, я перестаю дышать и больше уже ничего не помню. Через сутки открыл я глаза. Лежу в своей постели и никак не могу поверить, что я еще жив. Трогаю руки, голову, ноги — жив!

«Зачем же ты туда полез, дитя мое? — горестно спрашивает меня моя мать. — Ведь в нашем саду сколько хочешь гранатов!»

«Ребенок есть ребенок, — заступается за меня моя бабушка. — В доме бедному ребенку делать нечего, а надо бы побольше его делом занимать!»