В гольцах светает

— Опускай! Чо ухи растопырил?!

Ему пришлось повторить эти слова дважды, прежде чем они были услышаны его напарником, то есть рабочим Силиным. Ответ Силина заключал в себе нескрытое намерение примкнуть к бунту, а именно:

— Может, наоборот — поднимай? А?

При этом он весело улыбнулся и по-приятельски хлопнул рабочего Ломова по плечу. Ломов, как я полагаю, не желая иметь ни с ним, ни с другими рабочими приятельских отношений, ударил его кулаком в живот... Это послужило началом драки, в коей принимали участие все рабочие. Только благодаря вмешательству полицейского наряда драка была закончена без кровопролития.

Итак, зачинщиками драки можно усмотреть, рабочего Ломова, заранее оговаривая справедливость его действий, кои предотвратили назревающий бунт, и полностью снимая возможные подозрения; с другой стороны, вновь прибывшего рабочего Силина, подозреваемого в подстрекательстве к противозаконным действиям...»

Вот и все, что было известно уряднику о Герасиме Ломове. Сейчас это не стоило и гроша ломаного. Управляющий был в курсе подробностей этого события. Ему, видимо, по каким-то соображениям потребовались сведения о прошлой жизни Герасима Ломова. С этой целью он и оказал честь холостяцкому жилищу его благородия Новомеева. О, это был чувствительный удар и по профессиональному самолюбию.

«Проклятая воша!» — выругался он мысленно по адресу Герасима. Подняв глаза на Зеленецкого, который о чем-то размышлял, он тотчас опустил их. Потом, сдержанно крякнув, снова раскрыл папку, перевернул злополучный листок. В самом низу, после столь подробного описания события на прииске, следовали две приписки: «19 февраля, год 1906. Герасим Григорьевич Ломов произведен в должность охранника золотоносных участков от незаконного хищения золотых запасов со стороны старателей-промысловиков». «20 февраля, год 1906. Охранник Герасим Григорьевич Ломов отправился в тайгу с отводчиком площадей Иркутского горного округа с целью застолбления участка лично на имя господина управляющего».

Эти приписки подводили черту в биографии Герасима Ломова. Далее следовало несколько чистых листков, приготовленных урядником для дальнейшего писания жизни этого загадочного человека «в поступках и датах». Удастся ли заполнить их? Какие строки лягут на эти сероватые плотные листы? Что они расскажут?..

Молчание затянулось. Свет трех свечей, вставленных в легкий медный подсвечник, искусно вделанный в морскую раковину, красноватыми бликами падал на сосредоточенные лица. Собеседники являли собой полнейший контраст. Урядник — тучный средних лет мужчина, с полным лицом и светлыми жидкими волосами на пробор, затянутый в темный мундир, — олицетворял собой власть и в то же время готовность оказать услугу. Тонкое, с ястребиным носом лицо управляющего представляло типичное лицо человека, который привык повелевать. В эту минуту оно не говорило ровно ничего. Только какая-то жилка нервно и напряженно билась, едва уловимо подергивая правое веко. Он сидел, слегка склонив голову на грудь, сощурив небольшие проницательные глаза, смотрел в одну точку. Это и был известный всей витимской тайге человек, управляющий тремя крупнейшими приисками и поверенный во всех делах их владельцев... Это был делец большого масштаба.

Даже сейчас, в минуту явной озабоченности, вся его фигура дышала властью и достоинством. Зато его собеседник чувствовал себя прескверно. Он с ужасом сознавал, что чести его мундира нанесен непоправимый ущерб, и в глазах кого? — самого Арнольда Алексеевича! Он тщетно искал выход. Наконец, еще раз крякнув, он решился прервать мысли Зеленецкого.

— А знаете, Арнольд Алексеич, — пробасил он по возможности бодрым голосом, — мне удалось заполучить полнейшие данные об этом подстрекателе Силине. Полнейшие. Да, могу вам доставить удовольствие...

Заметив, что управляющий поднял голову, урядник торопливо вытащил из шкафа такую же голубую папку с тем же росчерком: «Павел Илларионович Силин. Жизнь в поступках и датах». С нескрываемым удовольствием раскрыв первую страничку, Новомеев воскликнул:

— Послушайте, Арнольд Алексеич! Биография примечательная для бунтовщика. Павел Илларионович Силин, 29 лет, уроженец Читканской волости Баргузинского уезда, русский, крестьянин. В 1904 году привлекался к уголовной ответственности, а именно за рукоприкладство. Приговорен к одному году тюремного заключения. Срок наказания отбыл полностью в Верхнеудинской тюрьме Забайкальской области.

Урядник перевел дух, победно взглянул на Зеленецкого.

— Теперь извольте выслушать собственные выводы, Арнольд Алексеич. Заметьте: в 1904 году! Начало войны России с Японией. Это можно расценивать как умышленное уклонение от исполнения долга перед императором. Заметьте еще. Это не обычное рукоприкладство, а на почве классовой борьбы. Тут политикой пахнет, Арнольд Алексеич. Политикой!..

Новомеев вспотел от натуги. Расстегнув ворот мундиpa, он грузно опустился на табуретку. Однако лицо его сияло. Управляющий, напротив, оставался непроницаемым.

— Надеюсь, Семен Наумович, вы приняли меры? — меланхолично осведомился он, бросив на урядника взгляд, от которого тому стало тесновато в своем мундире.

— О да! Самые необходимые. — Новомеев хотел что-то добавить, но, заметив, что собеседник встал из-за стола, умолк и тоже поднялся. Несколько секунд хозяин и гость в молчании стояли друг против друга.

— Полагаю, что застолбление участка прошло благополучно и пустоши теперь принадлежат вам? — справился урядник, невольно подчеркивая слово «пустоши». Это почувствовал и Зеленецкий, в глазах его мелькнула усмешка.

— Да, пустоши отныне принадлежат мне, Семен Наумович. Отводчик уже вернулся.

Урядник, похоже, смутился.

— Поздравляю, Арнольд Алексеич. А этот... Ломов...

— Герасим остался в тайге для исполнения своих обязанностей.

Ответ Зеленецкого отрубал все поводы для любопытства и возможных догадок. Тем не менее урядник счел нужным продолжить разговор на эту тему.

— Извиняйте, Арнольд Алексеич. Ходят слухи, что этот Ломов владеет тайной крупной золотой россыпи, купленной им у одного старого приискателя. Не считаете ли вы...

— Это только слухи, Семен Наумович, — перебил управляющий...

— Вызнаю. Вытяну, — шепчет Герасим, почти не разжимая губ, и снова по-звериному оглядывается вокруг. Взгляд задерживается на небольшом снежном холмике под замшелой лиственницей. Освещенный лучами, холмик сияет голубоватым светом. Из-под снежного покрова торчат безлистые ветки осинника и задымленный носок унта. Это последнее пристанище человека не вызвало в душе Герасима никаких чувств, как и утром, когда Сокол привел его к этому табору.

Герасим не пытался разгадать, что произошло здесь, на хребте, бывшем во власти жестокой трехдневной вьюги. Какую тайну хранит этот холмик? Как полуживой парень оказался в медвежьей берлоге? Мозг и сердце неотступно жгла одна мысль — мысль о золотой горе. Знает ли о ней что-нибудь этот парень? Согласится ли указать к ней дорогу? Герасим припомнил слова старика: «Двадцать восемь ходков жизни поклал, ровно по ветру пустил. Орочены стерегут тайну о золотой горе пуще драконов... Боятся, чтобы русские не завладели ихней тайгой...»

— Вытяну. С языком вытяну...

Так во власти черных дум Герасим терпеливо ждал, когда проснется охотник. Ждать пришлось долго. Солнце последними лучами окатило сопки гольцов, когда наконец тот проснулся. Приподняв голову, он быстрым взглядом окинул мрачную фигуру Герасима, проворно вскочил на ноги. Но слабость дала себя знать. Покачнувшись, он безвольно опустился на землю. Черные, широко раскрытые глаза настороженно и упрямо рассматривали Герасима. Взгляды их встретились. Угрюмый и предостерегающий, удивленный и настороженный. Герасим отвернулся, склонился к рожням с тушками рябчиков. Продолжая рассматривать его, парень пошарил вокруг себя руками, вдруг резко повернулся: рука коснулась мягкой шубы Сокола, который все так же тихо лежал за его спиной. Будто робкий луч солнца блеснул в глазах охотника, осветил осунувшееся лицо. Возможно, подсознательное чувство отложило в его памяти появление этого четвероногого друга в решающую минуту там, в берлоге?