В гольцах светает

— Ничо, не издохнет, — негромко заключил он, но лицо охотника ясно говорило, что придется подождать, пока солнце не растопит наст. Герасим сбросил котомку, сел, принялся смотреть в сторону гольцов, которые пламенели алым заревом, хотя над тайгой стоял вязкий бледно-голубоватый свет, а солнце еще пряталось где-то под горизонтом.

Прошло не менее трех часов, как Герасим и Дуванча покинули табор...

Весна в горах своеобразна. Она не придерживается календаря и приходит, как не очень аккуратный гость: то слишком рано, то непростительно затягивая свой приход, заставляя томиться заждавшихся хозяев. Весна приносит с собой не только теплое солнце, но и сильные ветры со снегом. И они сорок-пятьдесят дней борются между собой, в равной степени властвуя в горах. Поэтому весна в понятии таежного человека — что-то непостоянное, от нее можно ожидать всевозможных сюрпризов: то горы от верхушки до подножия заливают солнечные лучи, то они потонут в снежном шквале. Но один солнечный день меняет лицо тайги. Легкая дымящаяся испарина поднимается над лесом. Дышит тайга: дышат оживающие лиственницы и кедры; дышит багульник, высвободив свои хрупкие веточки из снежного плена; дышат в проталине ярко-зеленые листочки брусничника, роняя потемневшие крупные ягоды. Запахи смолы, хвои, багульника и ягодника сливаются — терпким весенним настоем дышит просыпающаяся тайга. До уха доносится тихий ласковый шум. Лес и горы полны таинственных: шорохов. Шуршит подтаявший снег, шуршат ветки, нежась под теплыми солнечными лучами...

Дуванча шел гривкой невысокого приплюснутого хребта, крутые бока которого тянулись направо и налево на десятки километров и заканчивались глухими распадками, где, должно быть, в летнее время струились безымянные ключи. С правой стороны вплотную скатывались отлогие сопки, покрытые мелким березняком и осинником. Много неприятностей таят в себе эти почти безлесые сопки путника. Идти по ним — все равно что идти по трясине. Хитрые сплетения багульника, прикрывающие каменные россыпи, связывают ноги, цепляются за одежду. Приходится пробираться, отвоевывая каждый метр. А здесь идти было легко. Кругом высились стволы могучих лиственниц, ветви которых смыкались высоко над головой. Только изредка на пути встречался низенький, распластавший по земле свои иглистые ветви, кедр-стланик. И снова чистые, подтаявшие прогалы между стволами.

Дуванча изредка останавливается, прислушивается, шумно вдыхает запахи тайги: весна... Стоит, подставляя ее терпкому дыханию разгоряченное скуластое лицо, тихо улыбается: весна!.. И снова идет вперед легким пружинистым шагом...

Позади, слегка переваливаясь с боку на бок, шагает взмокший Герасим. От раскисших ичигов и телогрейки валит густой пар. Герасим на ходу вытирает потное лицо ладонью, ни на минуту не выпуская из виду гибкую фигуру охотника.

Перед глазами Герасима мельтешит большой изогнутый лук да задорно торчит короткая косичка. Вот Дуванча останавливается над какой-то бездной, заглядывает вниз. Герасим подходит к нему.

Гривка, по которой они шли несколько часов, круто обрывалась. Внизу, саженях в двадцати, лежал распадок. Но это не была обычная горная впадина, разрезающая хребты. Перед глазами путников разверзлось тесное ущелье, на треть заполненное льдом. Там и здесь торчали вершины кедров с обломанными сучьями и обшарпанной корой. Только на самых макушках трепетали закуржавевшие ветви.

Прозрачная вода струилась по ледяному руслу, омывая вершины затопленных великанов. Ее посылал какой-то неиссякаемый источник, находящийся высоко в гольцах. Летом это, видимо, обыкновенный родник, воды которого тихо журчат между камнями по глубокой горной впадине, не привлекая внимания. Но стоит первым морозам хотя бы в одном месте перехватить русло, как ручей, вырываясь из-под льда, закипает, превращаясь в бушующий котел. Наледи слой за слоем затопляют распадок.

Лицо одного выражало любопытство, другого — хмурую озабоченность.

— Усэ Бирокан, — вдруг обронил Дуванча, указывая вниз.

Герасим сплюнул.

— Угли. Как проберемся до них?

Дуванча спокойно взглянул на него, махнул рукой вниз по направлению щетинистой сопки и уселся на пригорке возле зеленой проталины. Он осматривал полегшие зеленые кустики брусничника, отыскивая грозди темно-бордовых ягод в сморщенной, словно подпеченной кожуре, прищелкнул языком:

— Имиктэ!

Дуванча оттаивал, оживал. Его радовало все — ласковое солнце, зеленые кустики брусничника с гроздьями ягод — имиктэ, даже этот кипящий сердитый ключ — Усэ Бирокан.

Зато Герасим был угрюм. Он сосредоточенно вглядывался вниз, куда указал Дуванча, и ему казалось, что нет никакой возможности перебраться на противоположный склон ущелья. Правда, в двухстах шагах перед одиноко торчавшей скалой берег спускался к ключу отлого, но ледяное поле там было шире, чем здесь. Оно достигало сажен тридцати...

Герасим понимал, что днем через впадину не переберешься. Полвершка воды — пустяки, но под водой вместо земли отполированный лед, и неизвестно, насколько он прочен.

А заветные гольцы — вот они. Прямо перед глазами, за чертовой впадиной. Как же они перейдут через эту проклятую рытвину?

Герасим повернулся к охотнику и замер. Прямо перед ним, шагах в пятнадцати, стояла коза, похожая на изваяние, высеченное художником из серого с подпалинами гранита. Она застыла, выставив вперед длинные тонкие ноги, высоко подняв маленькую головку и тяжело поводя заметно пополневшими боками. Ее появление для Герасима было настолько неожиданным, что он мгновение сидел, не шевелясь, уставив глаза на незваную гостью. Но вот он вспомнил о винтовке, бесшумно протянул руку.

— Охо! — тихонько крикнул Дуванча, взмахнув луком. Коза спружинила, повернулась в воздухе и скрылась за гребнем, рассыпая легкую дробь копыт.

Герасим оторопело уставился на охотника, выругался:

— Че с голоду задумал сдохнуть?

Дуванча понял его, понял по глазам. Лицо его вспыхнуло негодованием: этот русский хотел убить козу, которая собирается стать матерью. Он быстро подошел к Герасиму, присел перед ним на корточки, цепкими пальцами дотронулся до вороненой стали ружья.

— Пэктэрэун!

Черные глаза его озорно блеснули. Пока Герасим успел что-либо сообразить, винтовка была в руках охотника. Он проворно отскочил на два шага назад, щелкнул курком и взял на мушку Герасима. Шея Герасима вытянулась, брови дрогнули, поднялись кверху и застыли.

— Не шуткуй, заряжено, — непослушным языком произнес он.

Дуванча звонко рассмеялся, опустил винтовку. Конечно же, он не думал стрелять! Он хотел только напугать этого злого человека.

— Пэктэрэун! — восхищенно повторил он, присаживаясь на корточки возле Герасима. Тот шумно выдохнул воздух, утер выступившую на лбу испарину. — Пэктэрэун,— еще раз повторил Дуванча, прижимая к плечу ружье и поводя стволом, как бы выискивая цель. Сколько раз он с замирающим сердцем поднимал к плечу старую отцовскую кремневку, но стрелять не пришлось ни разу. Даже на козу отец не разрешал тратить пулю. И сам он стрелял редко, сберегая заряды на крупного зверя. Отец... Теперь его душа в низовьях реки Энгдекит. Дуванча проводил его, как требует обычай. У отца есть все, что нужно в том мире. Старая кремневка, кусок лепешки, высушенные жилы, нож...

Дуванча со вздохом опустил винтовку. На лице его отразилась глубокая печаль. В скорбном молчании прошло несколько минут. Потом, тряхнув головой, он взглянул на Герасима, как бы спрашивая разрешения, поднял и потянул на себя пузатую рукоятку затвора. Из стола выскользнул желтый патрон. Он нажал еще, патрон вылетел и воткнулся в брусничник. Но на его место в ту же секунду выскочил другой! Дуванча растерянно посмотрел на Герасима, перевел взгляд на ягодник. Нет, тот, первый, патрон торчал в зеленых листьях! А этот другой взялся неизвестно откуда!

— Ойе! — удивленно воскликнул Дуванча, глядя на ружье широко раскрытыми глазами. Герасим усмехнулся, протянул руку:

— Дай, покажу.

Он подал затвор вперед, загоняя патрон в ствол, потом потянул на себя — патрон упал к ногам завороженного охотника. Так он таскал затвор взад и вперед, и из ствола вылетали желтые патроны. Дуванча собирал их. Когда патронов стало столько, сколько на его руке пальцев, Герасим показал ему пустой ствол. Затем он взял все патроны и один за другим затолкал их на свое место, в коробку. Он набивал их так же, как охотник набивает свою трубку табаком.