Вода для пулемета

Процедура обычно не занимала много времени, но поскольку на этот раз Фанькина физиономия не маячила перед глазами «отгадчика», тот вспомнил о моем друге лишь в самом конце. В результате у полевой кухни успел выстроиться порядочный «хвост», и когда подошла очередь нашего с Фанькой котелка, черпак повара оказался заметно скупее, чем поначалу.

— Нам же на двоих, — сказал я повару.

— Всем на двоих, — хмуро отозвался он и все-таки усовестился — плеснул еще немного супа.

Полк размещался в лесу — дубки, береза, осина, — но там всего тебя обволакивала прелая сырость, поэтому большую часть времени солдаты проводили на опушке. Под полог леса втягивались только при появлении на горизонте «рамы», как окрестили на фронте двухфюзеляжный «фокке-вульф»; этот настырный вражеский доглядчик, позволь мы ему себя обнаружить, мог принести немало неприятностей.

Сейчас небо нам не угрожало, все расположились на приволье.

Раскинув шинель, я поставил котелок таим образом, чтобы прилечь возле на бок, достал ложку. И задумался: как сумею определить, когда будет съедена половина варева? И Фаньку чтоб не обидеть, и самому в накладе не остаться?

Для меня этот вопрос был очень даже непростым. Моя мама, будучи болезненно заботливой, постоянно в детстве перекармливала «сынулечку» и, как я смутно догадывался, что-то нарушила в моем организме. Сместила природное и разумное равновесие за тот рубеж, после которого начинает преследовать чувство неизбывного голода.

Сколько себя помню, вечно хотелось есть. И хотя рос более чем упитанным, то и дело находил, чем наполнить рот, и жевал, жевал…

Провожая в школу, мать обязательно заталкивала в сумку что-нибудь вкусненькое, а в институте я уже самостоятельно проторил дорожку в буфет.

Оказавшись в армии, с ее строгим распорядком дня, стал чертовски маяться из-за недоедания. Тем более оно было не только кажущимся: в стране вступили в действие сильно урезанные нормы военного времени, которые распространялись в определенной мере и на солдатский рацион.

— Чего долго нацеливаешься, Никитин? — услыхал я внезапно обращенные ко мне слова.

Обернулся — Санёк Старичев щерится: они со Скипидаром расположились, оказывается, неподалеку от меня и трудились над котелком в две ложки. Но сновали ими, как я заметил, не враз, а поочередно: сперва Санёк зачерпнет, после — Андрей, Санек — Андрей, Санек — Андрей…

Глядя на них, невольно вспомнил старшину — его команду: «На первый-второй рррассчитайсь!» Ложки у ребят частили точно в таком ритме: первый-второй, первый-второй…

— Или аппетит нагуливаешь? — продолжал цепляться Санёк.

— С тобой не посоветовался, — огрызнулся я, приступая, наконец, к еде.

Черт бы их побрал, этих армейских поваров: больше года состою на воинском котловом довольствии и не припомню случая, когда бы варево оказалось невкусным! Таким, чтобы толкать в себя через силу. Каждый раз лопаешь и костеришь их в душе, поскольку до обидного быстро оголяется дно.

Вот и теперь: не успел, можно сказать, разгон взять, как увидел — подступает черта, ниже которой начинается Фанькина половина. А я лишь сильнее аппетит этой вкуснятиной растравил.

Чтобы не проскочить «ватерлинию», поднял котелок на уровень глаз — промерил расстояние «над и под». Приблизительно, само собой.

— Слышь, Никитин, — посочувствовал Санёк, — у старшины сантиметр есть, не откажет.

— Иди ты… А сам, между прочим, подумал: сантиметр не сантиметр, но что мешает взять прутик и, зная, сколько супа имелось вначале, окончательно определить положение «ватерлинии»?

Вышло тик в тик, глазомер не подвел.

Однако вместо удовлетворения испытал странное чувство не то досады, не то обиды — видно, из-за того, что, начиная промер, неосознанно надеялся: вдруг да выявится хотя бы малый недобор с моей стороны и можно будет еще разок-другой окунуть ложку в котелок. Теперь же ничего другого не оставалось, как только истово облизать ее, завернуть в тряпочку и сунуть за голенище сапога, где она постоянно обреталась.

Тут кто-то вежливо тронул меня за плечо, я вскинулся — опять Санёк Старичев.

— Чего тебе еще?

Он молча протянул исписанный карандашом обрывок махорочной пачки:

«К сведению: за один ложко-цикл из котелка вычерпывается 15,7 грамма».

Пока разобрал торопливые каракули, Санёк благоразумно «смазал пятки». Я спрятал бумажку (не знаю сам зачем) в карман гимнастерки, накрыл котелок полой шинели и принялся срочно-срочно разбирать по винтику свой ППШ — пистолет-пулемет Шпагина. Иначе говоря, автомат. Принялся разбирать, поскольку на собственном опыте установил: если аппетит грозит выйти из берегов, а пожрать нечего, займись поскорее делом. Сытости не прибавится, но полегчает.

У меня выработалось правило — разбирать и собирать автомат на ощупь. Прямо скажем, хорошее правило, да вышло так, что в данной конкретной ситуации именно из-за него… Впрочем, расскажу по порядку…

Вся беда в чем оказалась? Мой метод, загружая руки, полностью высвобождал зрение. То есть, пока руки манипулировали с автоматом, глаза скользили, без руля и без ветрил, по океану второстепенных подробностей окружающей жизни. Так вот, на этот раз в число подробностей угадал… повар! Тот самый, у которого выпрашивал — и выпросил! — добавку.

Остальное яснее ясного: стоило мне узреть повара, мысли тотчас засуетились вокруг упомянутой добавки.

И, видно, пошел какой-то сигнал о бесовской этой суете за голенище сапога: чувствую — как бы щекотно сделалось, скребется как бы что-то.

Ни дать, ни взять — мышь гнездо свила.

Отложил в сторону автомат, начал за голенищем проверять — ложка мешает. Вынул — зуд прекратился.

Экая, подумалось, чертовщина! Сбросил тряпицу, стал внимательно оглядывать ложку.

Была она у меня из дюраля — эта помесь алюминия с медью, магнием и еще черт знает с чем начала той порой быстро входить в обиход, хотя мне лично не нравилась. Нет, не вообще, а именно в данной продукции: больно легкая получилась ложка, в руке не возникало ощущения, что держишь орудие труда.

Основательности, в общем, не хватало.

Покрутил теперь ее перед глазами так и этак, однако никакой сверхъестественности не обнаружилось. Только вроде бы тусклая дюралевая поверхность сделалась еще тусклее, совсем лишилась блеска. Солнечный луч на донышке не бликовал, не приплясывал, радуясь бытию, а растекался бесформенной вуалью.

Повернул ложку к солнцу выпуклой стороной — картина не изменилась, прищурил глаза — тот же резуль… Стоп, что там за странные контуры проступили под матовым покрывалом вуали, что за рожица обозначилась?..

— Точка, точка, — запятая, — вспомнилась невольно ребячья рисовальная присказка, — минус — рожица кривая…

И так поманило вдруг домой, к маме, в детство, в сказку!

— Ложка, ложка, — обратился, дурачась, к странной рожице, проглянувшей сквозь матовую завесу, — ложка, ложка, поговори со мной немножко!

— Слушаю и повинуюсь, — тотчас услыхал этакий старушечий скрип, — ты хозяин, тебе приказывать.

— Тогда скажи, — попросил, несколько оробев, — скажи откровенно, что обо мне думаешь?

— Тут и думать нечего: чистопородный дурак!

Меня взорвало:

— А ты… а ты чистопородная… Нет, что же я, ты ведь помесь!

— И тем горжусь: из такой помеси самолеты строят!

— Ладно, не будем препираться, объясни лучше, почему дураком считаешь?

— Не считаю — убеждаюсь на сегодняшнем примере: только дурак оставит суп, который принадлежит ему по праву.

— Как это?

Очень просто: повар мог и не добавить, а тогда…

— Но добавил же.

— Пусть, но что оно такое есть, эта добавка?

— То и есть — добавка.

— А может — подачка? Это, милый мой, кто как посмотрит, иной-другой и оскорбиться может. Лично я сомневаюсь, правильно ли поступишь, если расскажешь другу, как выпрашивал и как выпросил-таки добавочные крохи.

— На что толкаешь?

— Не толкаю — втолковываю…

Я разнял веки. Рожица исчезла. Сказка кончилась. Началась реальная жизнь. А в реальной жизни меня захлестывало половодье окончательно вышедшего из берегов аппетита.