Арина

Чижову хоть тяжко было, но он, слушая сестру, скупо улыбался, а потом снова подумал, почему столько людей собралось в палате, спросил с обнаженной тревогой в голосе:

— Опять… потрошить… меня… собираетесь?..

— Трошки придется, раз ты такой храбрый да выносливый, — сказал Дмитрий, старательно протирая руки спиртом. — Ишь, герой нашелся, третьи сутки спать не изволит.

— Чем добро… такое… на мытье рук… переводить… лучше бы мне… мензурку налили… Тогда, може… и засну… — в тон Дмитрию выдавил Чижов.

Все разом засмеялись, и потом сестра с няней стали осторожно и по-женски нежно переворачивать Чижова на правый бок. А разбинтовывая, сестра ласково говорила, какой он молодец, все бинты у него сухие и шов такой хороший, прямо хоть отправляй парня на специальную выставку — золотая медаль ему обеспечена. Остальные ей поддакивали и тоже его нахваливали, а Жора Кравченко даже хватил через край: сравнил Сергея с Рахметовым, уверяя, что и он может свободно спать на гвоздях.

Скоро Чижов краем глаза узрел, как медсестра подала Дмитрию большой шприц, а когда получше рассмотрел его тускло блестевшую иглу и понял, что она толще вязальной спицы, у него похолодели руки. Эта игла нагнала на него столько страху, он до того взвинтился, что начал весь дрожать. И только вспомнив про мать, которая так убивалась о своем последыше, он закрыл глаза, стиснул плотно зубы и, повторяя про себя: «Ничего, вытерплю!», стал успокаиваться.

Потом все трое, кроме няни, стоявшей чуть в стороне с эмалированной посудиной, склонились над ним, собираясь делать то, ради чего пришли. Сестра взяла его руку, согнула в локте и, слегка ее поглаживая, стала так держать; Жора открыл широкий пузырек с новокаином и поднес его Дмитрию, и тот окунул в него тампон, зажатый пинцетом, тщательно протер им лопатку Сергея и попросил его немного потерпеть, если будет больно. И тут Чижов отчетливо услышал, как в его тело с хрустом вошла игла, но, к своему удивлению, почти не почувствовал никакой боли. Не было ее и потом, а только он иногда ощущал, что ему не хватает воздуха и словно бы тянут его за душу. Но это, к счастью, длилось недолго, и Сергей окончательно успокоился.

Хлопотавшие вокруг него люди все делали без суеты и почти молча, лишь изредка тишину взрывали уже привычные для него слова: «пинцет», «тампон», «зажим», которые вполголоса произносил Дмитрий. Чижову не было видно, что и как они делали, поскольку те колдовали над ним сзади, со стороны спины, но он слышал, как Дмитрий несколько раз сливал нечто жидкое в ту посудину, которую держала пожилая няня, смотревшая на него с тревогой матери. А через какое-то время он почувствовал, что легче стало дышать и вроде потянуло ко сну, и потом уже будто сквозь туман видел лицо сестры, которая его забинтовывала, и все слабее и слабее слышал голос Дмитрия.

Когда Чижов наконец заснул, все с облегчением вздохнули и стали на цыпочках выходить из палаты. Дмитрий, которому давно хотелось курить, спустился с Жорой во двор, и они сели за дощатый стол в тени старых лип, образующих аллею, что начиналась сразу от парадного крыльца больницы. Из распахнутых окон палат слышны были голоса, видно, больные после тихого часа уже собирались на прогулку. У Дмитрия еще не совсем прошло нервное напряжение, и он, разговаривая с Жорой, почти не выпускал изо рта сигарету.

— Нет, он должен жить, должен!.. Знаешь, если б что случилось, — сказал Дмитрий, — мне трудно было бы его забыть, он почему-то вошел в мою душу…

— Угомонись, совсем раскис… — отмахнулся Жора. — Запомни, врач не должен сострадать. Его долг — правильно и хорошо лечить при холодном, трезвом рассудке.

— Но не забывай, у врача еще есть душа.

— У врача, как и у судьи, не должно быть души, — с убежденностью говорил Жора. — Ему надобно иметь лишь сочетание разумности с высоким профессионализмом. Ведь больному не душа твоя нужна, а твоя непогрешимость в лечении, абсолютная безошибочность.

— Нет, Жора, не согласен я с такой философией, — возразил Дмитрий. — Ты повторяешь чужие и неверные мысли. Их придумали люди бездушные, выдающие себя за технократов. Они бы всех в автоматы-роботы превратили, дай им волю. Но ты же сам врач, я не ожидал от тебя этого услышать. Как можно с холодным рассудком прикасаться к самому трепетному и чувствительному существу природы — человеку? Притом к тому, у которого несчастье. Ведь все больные, по сути дела, люди несчастные, пусть временно, но несчастные. А нередко находящиеся, прямо скажем, на грани. Так как же здесь обойтись без души?

— Ну ладно, ладно… — Жора откинулся на спинку скамьи, не спеша достал сигарету. — А все-таки я тоже прав, согласись, твой риск, если разобраться, никому не нужен. Ведь не взялся оперировать Чижова, допустим, Калинцев, хотя по опыту ты ему в ученики годишься. Он уже двадцать лет полосует этих кроликов, — Жора кивнул на открытые окна палат, — и не знает ни одной неудачи, у него не бывает осечки. Недаром больные о нем говорят: «Если к этому попал, жить будешь».

Дмитрий с минуту молчал и смотрел на Пирата, который разомлел от жары и валялся рядом под кустом сирени. Этот пес от овчарки с лайкой был ничейный, приблудный, но он так усердно облаивал перелезавших через забор в больничный парк мальчишек и неизвестно как попадавших туда захмелевших гуляк, что все в больнице давно считали Пирата своим, а повара столовой, не скупясь, подбрасывали ему не только сахарные косточки, но и приличные шматки мяса. Больные тоже щедро отваливали собаке всякой всячины от своих гостинцев, которые приносили им родные. Сейчас Пират так изнемогал от жары, что ленился даже прогонять одолевавших его настырных мух. Сядет муха ему на живот либо на спину, пес чуть приподнимет голову, посмотрит недовольно на эту муху и, щелкнув зубами, пугая ее на расстоянии, снова уткнется мордой в траву.

— Ну, брат, обленился ты совсем, — сказал Дмитрий.

— Что ты бормочешь? — вскинулся Жора.

— Это я Пирату, — усмехнулся Дмитрий. — А тебе что могу сказать? Не хотел бы я быть таким хирургом, как Калинцев. Вот он трезвый, разумный… а печется лишь о себе, как собственную репутацию не подмочить. Если у кандидата на операцию кроме основного диагноза есть другие болезни, то он ни за что не возьмется за скальпель…

— Зато у него никакой смертности, — опять напомнил Жора, рассматривая импортную сигарету.

— А знаешь, с кем я его сравниваю?

— Ну?

— С тем метким охотником, который без промаха попадает в привязанного к дереву зверя.

— Лихо, — ухмыльнулся Жора.

— Ты знаешь, Жора, у меня за пять лет две смерти, — продолжал Дмитрий. — Это были люди, которым без операции жить оставалось полтора-два месяца. У каждого столько набиралось болезней, что если посчитать, не хватит на руках пальцев. И все они со слезами просили сделать операцию… Но зато четверых я, можно сказать, вернул с того света. Все они мне присылают письма. Одна женщина верующая, так она — смешно сказать! — в церкви за меня молится и пишет: «Теперь вы мой второй бог». Представляешь, кто перед тобой — живой бог. Вот сейчас взмахну крылами и вознесусь на небеса…

В это время что-то зашуршало в листьях липы, под которой они сидели, и вдруг на ботинок Жоры шлепнулась серо-белесая лепешка, быстро расползлась по мыску, увеличилась в размере до пятачка.

— Эй ты, господь, уже караешь? — Жора толкнул Дмитрия в плечо.

И только теперь они увидели, что на ветке липы сидит с видом глубокого мыслителя нахохлившийся Яшка, можно сказать, тоже старожил больничного парка. Года три назад кто-то подломал птице крыло, скорее всего мальчишки, и с той поры поселилась она в этом парке. Летать Яшка почти не мог, а только с горем пополам перепархивал с дерева на дерево да сносно бегал по земле, приволакивая левое крыло. Питался Яшка в основном с Пиратом, который охотно делился с приятелем своими обедами, позволял ему все, что понравится, брать из-под самого носа. Другие вороны, здоровые, не любили Яшку, били его, наверное, мстили за то, что он калека, не такой, как они, а может, не прощали ему дружбы с людьми: ведь Яшка прямо из рук больных брал сыр и всякую иную вкусную еду. И когда здоровые вороны нападают на Яшку, он тотчас шмыг с дерева на землю и посеменил к Пирату, а тот сразу лай поднимает, защищая друга, бросается на разбойников, высоко подпрыгивая в воздух.