Марьина роща

…Время сглаживает мелкие ямы и ухабы житейского пути, особенно если путь монотонный и спокойный. Шло время, старился Петр Шубин, забыл про скандал с Савкой; трактир уверенно поддерживал благосостояние, забылись ранние удачи с получением кулаковского трактира, с «Привольем»… Все шло гладко.

Поскольку Шубин не мог познать закономерностей в своей судьбе, он верил в случай. Действительно, все удачи приходили как будто без особых усилий с его стороны, все совершалось как-то само собой. Значит — случай. Он верил, что новый случай обязательно придет. Но когда?

…В один из обычных воскресных приездов Андрей Иванович Рыбкин как-то странно юлил перед зятем, потом заявил:

— Выручай, зятек! Нужны деньги. Неустойка вышла. Пожалел дружка, поручился — и вот… Брать ссуду в банке, сам понимаешь, нежелательно: пойдут разговоры, подрыв кредиту… Выручай!

— Сколько надо?

— Тысяч восемьдесят. А лучше сто. Срок два-три года, за это время дружок встанет на ноги. Обеспечение любое.

Петр подумал и ответил:

— Хорошо, достану. И никакого обеспечения мне не надо.

Андрей Иванович даже прослезился.

А через два месяца, в неурочный день, в Марьину рощу прискакал разгоряченный Угар, и кучер Прохор угрюмо сказал:

— Поедем, Петр Алексеевич. Беда у нас.

Встретила Петра обезумевшая от горя теща. Андрея Ивановича привезли из лабаза чуть живого. Он лежал на высокой постели, тяжело дышал, иногда открывал глаза, и было в них невыразимое отчаяние от невозможности сказать что-то важное. Его много рвало, он ослабел окончательно.

Домашний врач спешно собрал консилиум. Приехали специалисты, прибыл сам профессор Клейн. После тягостного получасового ожидания специалисты пошли мыть руки, переговариваясь по-латыни, а профессор, небрежно пряча сторублевку, сказал Петру:

— Как будто отравление. Подробности вам неважны. Надежда на режим и волю божью. Режим обеспечит домашний врач, а об остальном позаботьтесь сами.

Никакой режим не помог. К утру старика не стало.

Купца второй гильдии хоронили с подобающим почетом. Десятки нищих осаждали дом, и для всех был кусок и денежка. Петр сбился с ног, выполняя все требования траурного церемониала. Сведущие в этом деле старухи перевернули вверх ногами весь тихий купеческий дом.

Наконец, миновали чадные дни. Петр стал приходить в себя. Съездил в лабаз, попытался ознакомиться с состоянием дел, но из слов старшего приказчика ничего нельзя было понять: все, мол, благополучно, как тридцать лет торговали, так и теперь, слава богу, торгуем, а хозяин, вишь, чего-то покушал в недобрый час, потому и помре волей божьей.

Пробовал Петр сам разобраться в торговых книгах, но не сумел. Клал на счетах: с одной стороны — все выходило хорошо, а с другой — ничего не поймешь…

Обратился к теще. Та замахала руками:

— Ах, я ничего не знаю, делай, как хочешь!..

Пригласил эксперта-бухгалтера из специальной конторы, потом второго ему в помощь. Эксперты листали книги, щелкали на счетах и не спешили с ответом. А Петр мучился: его заем Андрею Ивановичу ведь не был никак оформлен. Ну хорошо, дело наследует теща, может быть, частично жена, а он-то тут при чем? Кому известно про сто тысяч? Кто знает, что похоронная канитель тоже обошлась немало, а счет его в банке совсем отощал? Тут он впервые усомнился в своей тактике осторожности и скрытности. Не потому он не взял векселей, что такова его благородная натура, а потому, что это было бы признанием размеров его капитала. Сможет ли вдова вести лабаз, и стоящее ли это дело? Проклятые бухгалтера все тянут с ответом…

Однажды в дом в Пыжовском переулке явился толстяк, представился как доверенный Купеческого банка и спросил, когда наследники купца Рыбкина намерены начать уплату по векселям. Только тогда открылось то, что тщательно скрывал покойный: он играл на бирже. Фондовые дела были для него темной водой, и ему оставалось или верить друзьям, или полагаться на чутье. Друзьям он не верил — слишком хорошо их знал, — а чутье подвело. Первый раз, будучи в сильном проигрыше, он взял деньги у Петра и заткнул ненасытную глотку онкольного счета. Затем проиграл снова и надавал векселей. Так что его смерть могла быть и не случайной. Но теперь с него нечего было спросить. Оставался актив: дом и лабаз неизвестной стоимости.

Петр попробовал говорить с тещей, но та твердила свое:

— Ничего не знаю, не понимаю. Делай, как лучше…

Для Петра это была большая неудача, больше, чем неудача, — потеря капитала, это был крах всей его продуманной жизненной линии.

Никак нельзя было испортить своей репутации — небогатого, но солидного и безусловно честного человека; поэтому никому нельзя было открыться, посоветоваться. Петр догадался искать сведущих людей в других районах: кто, скажем, в Рогожской знает скромного трактирщика из Марьиной рощи? А ходатаи по гражданским делам у старообрядцев — первый сорт.

Эта операция стоила ему остатка средств, но зато долги тестя были покрыты, и владельцем лабаза стал монополист Грибков со Смоленского рынка.

Остался ненужный дом в Замоскворечье. Татьяна Николаевна заладила одно:

— Тошно мне! Хочу в монастырь.

Зачатьевский монастырь принял ее, как многих купеческих вдов, без пострижения, а дом в Пыжовском переулке был записан матерью-казначеей как обычный вступительный вдовий вклад на помин души раба божия Андрея.

Так Петр Алексеевич Шубин потерял весь капитал. Никто в Марьиной роще этого не знал, его по-прежнему считали удачником, человеком себе на уме, впрочем отзывчивым и приятным в обращении.

Как ни старался Шубин сохранить спокойствие, не мог он простить себе ошибки. А может быть, и не одной ошибки? Вся жизненная система стала сомнительной. Стоило ли собирать по крохам состояние, унижаться, скромничать, идти только на верное и совершенно чистое дело? Может быть, следовало лезть* вперед, как иные, открыто, нагло спихивая с пути тех, кто мешает? Что дала ему добрая слава?

Продать «Уют»? Не сразу продашь. Покойный тесть был прав: продажу надо готовить исподволь, если хочешь получить настоящую цену. Это значит ждать, притворяться по-прежнему зажиточным трактирщиком, который слегка утомлен и не прочь бы уйти на покой, уступив свое прибыльное дело за хорошую цену. Утомлен? Вот, пожалуй, верное слово: он устал от медленных кошачьих движений… Нет, ждать некогда!.. Так он уступал, так спускался со ступеньки на ступеньку. Так он дошел до разговора с Ильиным.

Ильин был когда-то портным. Он и теперь считался портным, владельцем маленькой мастерской. Сам он шил медленно, плохо и давно бросил пальцы колоть. Эксплуатацию ребят-учеников он довел до совершенства. Первый год ученик делал всю черную работу в мастерской, второй год учился, на третий приносил доход хозяину почти как мастер. А за все это хозяин кормил его не слишком сытно и давал обувь. Таковы были обычные условия для учеников в то время. А на четвертый год, когда ученик становился мастером, Ильин выгонял его. Много учеников выпустил Ильин. Плохие из них получались мастера, брали их в лучшем случае в подмастерья, но они и сами были готовы на все, лишь бы уйти от такого хозяина. Кроме учеников, были у Ильина и настоящие мастера. Умело, по-паучьи опутывал он долгами пьяненьких портных, на это был он мастер. Система опутывания была и до него разработана поколениями пауков. Теперь в его сети барахтался десяток мастеров-портных, работавших дома и даже считавших себя вполне самостоятельными хозяевами. Даже в много видевшей Марьиной роще слыл он пауком и кровососом.

Ильин был толстый, оплывший мужчина, скорее похожий на лавочника, чем на ремесленника. Силы он был огромной, его панически боялись не только ученики, но и мастера-должники. Расправа у него была быстрая, кулачная. Жаловаться на него было некому. Не раз отчаявшиеся затевали ему темную, но никогда темная не удавалась: видно, были у него свои люди, хранители.

Ильин работал тишком, Шубин тоже. Они сошлись. Прошел год, и у Петра в банке появились первые тысячи.