Молодой человек

На каблучках она была выше меня и выступала легко и плавно, а я никак не мог попасть в ногу и семенил за нею, тяжело оттягивая ей руку, и скоро совсем потерял веру в себя. Наконец она сказала:

— Смотри не вывихни мне руку.

Я обиделся, но сразу стало свободно и весело.

В это время подошел к нам парень в немецкой фуражке с витым золотым шнуром и, не глядя на нее, а глядя на меня, сказал:

— Отойдем на минутку.

У него были красивые твердые глаза цвета зеленой сливы.

— А в чем дело? — спросил я.

— А ты не знаешь, в чем дело?

— Нет, не знаю, — сказал я.

— Она тебе ничего не сказала?

Только теперь он взглянул на нее своими красивыми, твердыми, наглыми глазами.

А она смотрела на него васильково и бесстрашно.

— Сказать ему? — отрывисто спросил он.

— Мне какое дело! — Мима фыркнула.

— Раньше я ее провожал, — сказал он, — а теперь она мне изменила.

— Ну а что, я виноват? — сказал я.

— Отойдем на минуту, — снова сказал он.

— Я уже и так отошел.

— Да брось ты с ним разговаривать! Комик какой!.. Надоел.

— Это я комик, я надоел! — закричал он. — Ты то же самое сказала и Стасику.

— А тебе тогда это нравилось, теперь не нравится. Да, не нравится?

— Ты и ему так скажешь! — кивнул он на меня.

— Захочу — и скажу. Ну и что? — Глаза у нее были как голубой лед.

— Она и тебе скажет. — Он совсем раскис. — Вот увидишь, скажет. — И он захныкал.

А мне себя не было жаль ничуть.

С бесконечной верой в свою звезду, в бессмертие своего мотылькового счастья я взял ее за маленький, нежный локоток и повел под желтыми каштанами вниз по Караваевской.

И мне казалось, что я не касаюсь земли, а, как во сне, лечу по воздуху.

Теперь она повисла на моей руке. Я чувствовал каждую ее жилку. Каблучки ее шуршали: шах-шах-шах.

— Ловко ты его отчалила! — сказал я самодовольно.

— Кошмар какой комик!

Постепенно конвой наш таял. Надоело ли им плестись в хвосте, или они потеряли уверенность, но они исчезли. Только один остался. Он следил за нами. Он не отставал. Мы шли тихим переулком. И когда он прятался, его выдавала тень. Луна была яркая, и тень черная.

— Неужели он не понимает, что мы видим его? — спросил я.

— Понимает.

— А зачем он притворяется и прячется?

— Лилипут, — сказала Мима.

На углу стояла торговка сладостями.

— Хочешь карамель «Аида»? — спросил я.

— Об этом не спрашивают, — сказала она, встряхнув локонами.

Я вынул кошелек.

А тот выглядывал из-за угла и смотрел на этот раз в отдалении, не приближаясь. У него не было денег.

— И что это я нравлюсь всем дурачкам! — засмеялась Мима.

— И я дурачок?

— Такой же, как все. Но ты приятный дурачок и не пристаешь. Ужас не люблю, когда пристают.

— Я гордый, — сказал я.

— Ужас как люблю гордых, чтобы не приставали, не обращали внимания.

— Я не буду обращать внимания.

Мы пошли. Тень опять заскользила за нами.

Наконец мы вышли на яркий, шумный Крещатик.

— Ну, адью, малыш! — сказала Мима.

— Куда же ты уходишь?

— Надо, — грустно сказала она.

— Зачем же ты со мной пошла? — Я чуть не заплакал от обиды.

— Ах, как же иначе могла я уйти? — Кукольные глаза ее удивленно раскрылись.

— Так что я тебе — декорация?

— Не плачь, мальчик. Ой, какой ты занозистый!

— А когда мы с тобой еще встретимся?

— Никогда.

И она ушла на высоких каблучках. Шах-шах-шах…

Мне стало очень жаль себя. «Все это не для меня! Все это не для меня!» — повторял я, думая о ее локонах и глазах. И я дал себе слово больше не ходить на свидания и по вечерам читать книги, с завтрашнего дня только читать книги. Пусть все ходят на свидания, гуляют, веселятся, пусть танцуют на вечеринках, пускают фейерверки — пусть! А я буду один, я буду гордый, один, отвергнутый всеми!

Я шел лунными улицами один. Зачем они такие ветреные, такие глупые, такие слепые, зачем бросаются на блестящее, фальшивое, никогда не видят настоящего, искреннего? А я, как и другие, считал, что именно я настоящий, я искренний.

Но меня тянуло снова на ту тенистую, на ту особенную от запахов резеды и табака тихую улицу, к тому дому, к тому окну, — еще раз, только еще один раз на нее взглянуть, просто так. И я был не одинок. Все явились сюда тоже просто так, просто ни для чего, стояли на углу и, не обращая внимания друг на друга, свистели в стручки.

Я не ушел. И никто не ушел. Все будто прилипли к своим теням и ждали. И она пришла. Они молча провожали ее до зеленой калитки. И поздно ночью они стояли напротив дома, на другой стороне улицы, и молча смотрели на ее окошко, в котором горел свет и мелькала тень. И от их вздохов летели листья и, желтые, падали на дорогу. И когда погас свет, они все еще стояли и ждали, глядя на темное окно, а потом разошлись в разные стороны, не сказав друг другу ни слова.

10. Что со мной однажды случилось

Такой был ясный, солнечный день, с синим-синим небом, с золотистой паутиной над красными георгинами. Только что появились первые фланирующие франты. В длинных, обтянутых в талии пиджаках, они шли друг за другом, как журавли. Собирались толпы вокруг лотерейных столиков, и усатый дядька из «Охраны материнства и младенчества», свекольный нос которого к этому времени стал фиолетовым, лениво бормотал:

— Коньяк можно выиграть… какао «Стелла» можно выиграть, амура-купидона…

Я подошел и стал наблюдать игру.

Вот сорвали целый ряд. Остался одинокий лепесток.

«Тут 1 копейка». Я видел ее сквозь этот бумажный лепесток, обнаженную, одинокую, заветную, выигрышную.

Я лениво протянул руку:

— А ну-ка, попробую счастья…

И сорвал лепесток.

Но что случилось? Там стояла чужая, странная, как жук, черная цифра — 99. И она была живая, она жужжала. Мир завертелся, и замелькал, и зажужжал — 99… 999… 9999… Я стал ртом хватать воздух.

— У меня нет таких денег, — сказал я.

— А ты думал, одна копейка, да? — Лотерейщик схватил меня за руку: — Попался!

— Я не попался! — закричал я.

— Ах ты мазурик! Ты работаешь в типографии и знаешь карты!

— Я не мазурик. Я не работаю в типографии! — кричал я.

— А что ты, ясновидец?

— Я не ясновидец.

— Так, может, ты гипнотизер?

— Я не гипнотизер.

— А откуда ты знал выигрыши? — кричал лотерейщик, держа меня за воротник. — Вот скажи, пусть все слышат, ты, шулер!

— Так это же так просто! — сказал я.

— Вы слышите? — закричал он как зарезанный. — Просто! Хотел бы я знать, как это просто!

— Я запоминаю карты, — сказал я.

— Как это ты запоминаешь? — От неожиданности он даже отпустил мой воротник. — Нет, вы только послушайте, что он говорит! А кто тебя научил?

— Никто меня не научил.

— А почему никто, кроме тебя, не догадался?

— А я виноват? Разве я виноват, что никто не догадался?

— Вы слышите, он еще не виноват! Ах ты, фальшивомонетчик!

— Ничего подобного! — кричал я.

Он потащил меня сквозь толпу. Он тащил меня, я упирался. Все глядели на меня.

Милиционер стоял на углу и не шевелился. Он стоял как памятник, и казалось, не только автомобили, извозчики, но даже облака в небе застыли и ждали, пока он откроет им дорогу.

И вдруг в какой-то момент, точно щелкнула в нем пружина, он повернулся и, вытянув руку, показал направление.

— Куда вы меня тащите? — кричал я. — Я ничего не сделал.

— Сделал или не сделал, сейчас посмотрим. Сейчас распотрошим тебя.

Милиционер смотрел поверх наших голов и не видел нас. Меня подвели к нему вплотную. Блеск пряжки, на которой играло солнце, ослепил меня, я почувствовал военный запах ремня и кобуры.

— Кто такой? — спросил постовой со своей красной милицейской высоты.

Лотерейщик стал криком объяснять, что я сделал, и почему меня привели, и что надо предпринять, и все, что приходило ему в голову.