Молодой человек

— Ты что, из ряда вон выходящий? — сказал дядя Эмиль. — Он из ряда вон выходящий? — спросил он у жены, похожей на кадку. — Он, наверно, из ряда вон выходящий! — обратился он к кучерявым маленьким Эмилям, глядевшим на меня круглыми, удивленными птичьими глазами. — А может, ты уже воруешь? — спросил дядя Эмиль подозрительно, и я увидел в руках его ремень.

— Не трогайте меня, — сказал я, отскочив в сторону.

— А что ты за принц такой, что тебя нельзя трогать? — говорил дядя Эмиль, приближаясь с ремнем.

— Лучше не трогайте меня! — кричал я.

— А что ты за барон такой? — говорил он, загоняя меня в угол и замахиваясь ремнем.

Я почувствовал одновременно боль и ожог. Он схватил меня сильными, жесткими, твердыми, с вздувшимися синими жилами руками, затолкал мою голову между коленями и зажал как в тисках.

— Ну, так что? Будешь воровать по ночам? — спросил откуда-то издалека медленно доходящий, затухающий голос, и ремень снова ожег меня.

— Воровать! Воровать!

И так мне стало больно, обидно, стыдно, душно, такая злоба и ненависть охватили меня, что я на мгновение почувствовал себя собакой и зубами ухватил его за ногу.

Он тотчас отпустил меня, и я выпал из его колен на пол. А он стал хлестать меня ремнем по плечам, по голове, по лицу.

— Я из тебя выбью характер!..

— Хватит! Хватит! — кричали вокруг.

Они стали оттаскивать его от меня, а он неистово хлестал по воздуху и кричал:

— Выбью!.. Выбью!..

Я убежал.

И не помню, как очутился там, наверху, в парке над Днепром.

Я лег на скамейку под липами, долго смотрел в небо, на звезды. Я видел, как они лучились, разгорались, я видел, как они двигались, менялись местами, играли в прятки. Звездный свод, отраженный в реке, куда-то двигался к краю ночи вместе с городом.

Я проснулся от яркого солнца, и свиста птиц, и дальнего, на Днепре, пароходного гудка.

7. Гарри Пиль и Бестер Китон

Кипит, звенит Днепр у Киева. Ходят по нему, глубоко оседая в воде, по-медвежьи переваливаясь, тяжелые, груженные камнем и песком баржи. Буксиры тянут длинные плоты, отливающие радугой в лучах восходящего солнца. Наперерез несутся моторные лодки, и волны бьют об осоку, где кишмя кишат рыбачьи лодки. Белыми лебедями проплывают яхты — вдали, у зеленых берегов.

— Пацан, хочешь полтинник заработать? — спросил франт в лакированном картузе.

Чемодан был тяжелый, будто в нем камни или гири.

— Ух, дядя! — сказал я.

— Ты что, взялся ухать или тащить?

Я волоком перетащил чемодан на пристань и аккуратно поставил у края, возле самой воды.

— Порядок, пацан, можешь идти, — сказал франт.

— А полтинник? Вы же сказали, что дадите полтинник.

— Кто, я сказал?

— А кто же?

— Я только спросил, хочешь ли ты заработать полтинник.

Он вытащил из кармана кожаный портсигар, спокойно взял оттуда тоненькую папироску и стал раскручивать ее в розовых пальцах.

— Я сказал, что дам полтинник, ты сказал, что дашь полтинник, он сказал, что даст полтинник, мы все сказали, что дадим полтинник. Ну и что из этого? — Он пускал кольца дыма — кольцо за кольцом.

Обман потряс меня.

— Но вы ведь сами сказали!

— От тебя можно сойти с ума.

— Вы сказали, что дадите полтинник!

— Еще раз скажешь, будешь в воде.

— Вы сказали, что дадите полтинник!

Он размахнулся, но в это время я ногой толкнул чемодан, и тот полетел в воду, а за ним чуть не полетел его хозяин, так как пытался схватить чемодан на лету.

— Мильтон! — закричал франт.

Но я был уже далеко, на верху лестницы.

— Держите его, держите, и я его тут же убью! — кричал он.

Крик его немного успокоил меня.

— Нотный парень! — сказал кто-то рядом.

Передо мной стоял, помахивая тросточкой, человечишка в канотье, с холодно напудренным лицом, с «бабочкой» на шее, точь-в-точь соскочивший с экрана Бестер Китон. И я улыбнулся.

— Ты чего хихикаешь?

— Да так, ничего, — сказал я.

Бестер Китон вынул из жилетного кармана серебряный полтинник и подкинул ловко, так, что полтинник, сверкая, завертелся в воздухе волчком, а потом равнодушно поймал и зажал его в кулаке.

— Хочешь?

— Ну?

— За мной!

— Это куда?

— А тебе все сразу и скажи.

Он пошел вперед, осторожно ставя вывороченные ноги. Я не мог сдержаться и засмеялся. Он полуобернулся на тросточке, как на оси, и округлил глаза.

— Опять за свое?

— Это я нечаянно.

Он снова пошел, подтанцовывая, будто его на каждом шагу дергали за ниточку. Бывает же такое на свете.

— Далеко идти? — спросил я.

— Не устанешь, — сказал он.

Мы пошли по улице вверх, а потом свернули в переулочек, в один из тех похожих на щели переулочков, где хибарки подслеповато и подозрительно смотрят на вас. А дальше уже и хибарок не было. Какие-то норы в склоне горы, на веревках висело белье, женщины купали в корытах детей; и женщины и дети глядели на нас, пока мы проходили.

Мы подымались все выше и выше, теперь уже не было и нор, а встречались одни большие камни. Я почувствовал что-то недоброе.

— Мне это не нравится, — сказал я.

— А кто тебя спрашивает, нравится тебе или не нравится.

Вокруг были одни валуны.

Мы стояли на горе, откуда видны были крыши города, и среди валунов был вход в пещеру. В пещере дымил костер, сверху капала вода и испарялась на угольях.

В тумане сидели черные, задымленные пацанята, и кто грыз кость, кто щелкал семечки, а кто камнем разбивал грецкие орехи.

В углу на соломе лежал верзила. И это был человек-картина. На широкой груди его в лиловых джунглях на лиане раскачивалась длиннохвостая мышь с человеческим лицом. Пацаны глазели и спрашивали:

— А это что за птица?

— Шимпанзе, — объяснял верзила.

— А зачем такое? — спрашивали пацаны.

Кроме шимпанзе толстый, удивительно живой удав-змея обвивал несколько раз его толстую руку и наконец спускался вниз к ладони, раскрывая пасть, очевидно готовый укусить каждого, кто поздоровается с ним за руку.

Пацаны разглядывали и змею:

— Уй-уй!

Я уже понимал, что попал куда не надо, но не хотел показаться трусом и продолжал стоять и оглядываться.

— Ты чего высматриваешь? — спросил Бестер Китон.

— Ничего я не высматриваю.

— А чего зыркаешь?

— Я не зыркаю.

— Да он, может, легавый, — сказал вдруг тонкий голосок.

В пещере было сыро и холодно. Костер догорал и наконец потух. Снаружи доносились глухо гудки паровозов и шум города, будто с того света. И так скучно, так невыносимо показалось мне в этой компании, среди этих бесстыжих, хвастливых, продувных рож. Я осторожно двинулся к выходу.

— Ты что задумал? — спросил Бестер Китон, ковыряя спичкой в зубах.

— А что случилось?

— А вот что случилось: тут не двигаются без разрешения. — Он кинул сломанную спичку и вынул из коробки новую.

— Да вы что, не видите, он легавый? — снова произнес тонкий голосок.

Поднялся гвалт. На пороге пещеры появилась тень.

— Кто скажет слово, тому секир-башка!

Если тот, в канотье, был похож на Бестера Китона, то пришелец, жгучий брюнет с полубаками, походил скорее на Гарри Пиля.

— Ну что, отнес? — спросил Гарри Пиль худенького мальчика, тихо сидевшего в углу.

— Приставучий какой, — буркнул мальчик.

— Тебя о чем спрашивают — отнес?

— Вот прилипало, — сказал мальчик.

— Еще раз вякнешь, юшкой умоешься.

— Прилипает как банный лист, — заскулил мальчик.

— Снова тявкаешь? — удивился Гарри Пиль.

— А что, молчок? Да, молчок? — закричал мальчик.

— Макаронная работа! — сказал Гарри Пиль и вдруг ударил его кулаком по голове. Мальчик, как мешок, опустился на землю. — А это еще что за скелет? — спросил Гарри Пиль, глядя на меня.

— Я его привел, — сказал Бестер Китон.

— Скинь чепчик! — сказал Гарри Пиль.

Я не знал, чего он хочет. Тогда он осторожно, двумя пальцами взялся за пуговку и снял с меня кепочку.