Грозное лето

Между тем отец Василий все еще нетерпеливо постукивал крестом по столику и басил своим бархатным голосом:

— Быстрее, говорю, шевели своими холодными мозгами. Поразительно: все на свете мирском и божьем помнит, более святейшего синода знает, а в пустяковые шашки — ни в зуб ногой. Любопытно, знают ли твои умные мозги, что, услышь охранка твои слова, ты загудишь в двадцать четыре минуты к Мите Козельскому в послушники?

— Не примут, характерами не сойдусь с «пустынниками». Да и Митя ваш Козельский — глухонемой, не компания нашему брату, — отговаривался Михаил.

Мария перестала качаться, таинственно спросила у Орлова:

— Это — правда? То, что Гермоген бил святым крестом Распутина? Мы слышали об этом от офицеров, которые приходили к нам на балы, но княгиня Голицына не разрешала нам интересоваться подобными мерзостями.

— Об этом знает вся Россия и Европа, газеты печатали, — ответил Орлов.

— Какой ужас! И этот человек имеет доступ ко двору! А дядя ничего мне не говорил.

— Не говорил, чтобы не последовать вслед за Гермогеном в Гродно, в Жировецкий монастырь, и не быть лишенным чинов, как Гермоген — епископства, или не последовать за Илиодором во Флорищев монастырь на Владимирщине, — сказал Михаил.

Отец. Василий наступил ему на ногу и глухо попенял:

— Идиот. Тебе действительно следует укоротить язык. Благо камни грота не имут ушей и не донесут… Делай ход, я сказал, или отпусти меня на турник.

Но на Михаила нашло, и он не унимался:

— Пусть и воспитанницы такого благопристойного учреждения, как Смольный, знают, что творится в нескольких кварталах от них. Княгиня Голицына, оказывается, не очень просвещает их на сей счет.

— Браво, Мишель! Я восхищаюсь вашим мужеством называть вещи своими именами. Распутин — это позор на челе России и престола, — неожиданно для всех сказала Мария резко, с отвращением.

Михаил улыбнулся, а отец Василий назидательно заметил ей:

— Баронесса, вы рискуете местом не только в институте, айв жизни. Я не ггонимаю, почему мой брат-офицер не сказал вам этого раньше меня.

— Я ничем не рискую, отец Василий. Весь просвещенный Петербург, и даже многие военные, ненавидит этого конокрада и развратника, одного похождения которого в московском ресторане «Яр» достаточно для того, чтобы упечь его на Сахалин, а то и дальше, как говорил покойный Петр Аркадьевич Столыпин.

Мария сказала это так горячо и убежденно, не скрывая своего пренебрежения, что Михаил подумал: «Николай Бугров молодец. Не забыл пятый год. И наши собеседования в прошлый его приезд. Жаль, что какая-то дрянь пронюхала о его политических симпатиях в пятом году, так что дело могло кончиться плохо».

И тут случилось то, что Орлову не могла подсказать самая безудержная фантазия: Надежда, оказывается, перестала ловить рыбу, покинула Королева и стояла позади всех темнее ночи и суженными лютыми глазами смотрела то на Марию, то на Орлова, как бы спрашивая: «Это какими же судами-пересудами крамольницкими вы здесь занимаетесь, милостивые государи?», однако спросила как бы только у Марии:

— Мария, подружка моя разлюбезная, уж не полагаешь ли ты, что я пригласила тебя на православный тихий Дон ради того, чтобы слушать здесь подобные твои речи?

— Это не мои речи. Это речи всей просвещенной России, — ответила Мария, но Надежда продолжала свое:

— Ты отдаешь себе отчет в том, что вещаешь здесь и на кого свой благородный институтский язычок нацеливаешь по-змеиному? Тебе ведомо, что этого человека, Григория Новых, пригласил во дворец сам государь и государыня, так как он обладает святым даром исцелителя наследника? У-у, какие вы все мерзкие… Вот пойду сейчас и расскажу о вас папе! Он сумеет накинуть на вас узду!

— Как ты смеешь так дерзить самым близким тебе людям? — возмутилась Мария и сошла с качелей.

— Я-то смею, подружка разлюбезная моя, а вот как ты посмела держать себя, как близкая ко всем нам? — продолжала Надежда. — Ты не находишь, что это — слишком нескромно, если не сказать — навязчиво?

— Надежда! — грозно повысил голос Орлов.

Мария еле сдерживалась, чтобы не дать ей пощечину, и с виду спокойно сказала:

— Надежда, ты пригласила меня провести здесь святки. Я не хотела ехать, никак не хотела, и, как видишь, не ошиблась. Но я не раскаиваюсь: по крайней мере, теперь я буду знать, как мне вести себя с такой, с позволения сказать, подружкой. Хорошему же научил тебя в своей лечебнице доктор Бадмаев. Срам.

Надежда и вовсе распалилась:

— Ах, так? Благодарю за откровенность. В следующий раз я постараюсь не оказывать тебе честь — приглашать. Полагаю за лучшее, чтобы тебя пригласили куда следует раньше, чем ты ожидаешь.

— Замолчи! — властно прикрикнула Мария. — Я могу найти на тебя управу не только в Петербурге.

— Это ты можешь. Ты все можешь, — не унималась Надежда.

Михаил что-то записал в свою черную тетрадь, свернул ее в трубочку, готовясь, видимо, прекратить игру, но еще сидел на плетенном из лозняка стуле и говорил как бы совершенно сторонне:

— Надежда, ты уж лучше поспеши к наказному атаману войска Донского и там выскажись со всеми подробностями.

— А что? И поеду к Василию Ивановичу Покотило и расскажу, — вызывающе ответила Надежда.

— Вот-вот. И тогда я дам тебе, как даме и невестке, такую затрещину, о коей ты будешь помнить до нового потопа. С подобными субъектами мужского пола в таких случаях поступают иначе: их просто уничтожают.

— Ах вон ты как? — воскликнула Надежда.

— Да, так, — подтвердил Михаил и, встав, сказал Василию: — Твой ход. Свой я уже сделал.

Отец Василий стрельнул в него острым, все понимающим взглядом и произнес:

— Я вижу, свой ход ты уже сделал, — и уставился на доску так, как будто там происходило побоище и надо было разобраться, что к чему, чтобы не попасть впросак.

Александр Орлов был ошеломлен: такой Надежды он еще не знал и не видел. Распутин! Проходимец, и невежда, и шарлатан одновременно да еще развратник разнузданный — и вот, оказывается, нашел такую яростную поклонницу в его супруге, медичке к тому же, достаточно хотя бы начитанной, если не образованной. Уму непостижимо! Позор неслыханный! Перед всеми товарищами по службе. Перед собственной совестью, наконец. «Нет, дорогая, здесь наши пути разойдутся — уже разошлись. Или — или», — думал он, переполненный негодованием до предела, и еле сдерживался, чтобы тут же не сказать то, что и следовало сказать в подобном случае: «Все! И чтоб духу твоего возле меня не было!» Но Мария, Мария… Казалось бы, воздушное существо, до которого обыденному, человеческому — как до неба, которая отлично умела делать глубочайшие реверансы и не умела приготовить яичницу, начитавшаяся романов и никогда не державшая в руках газету, воспитанница княгинь и министров и родственница приближенных ко двору — и вдруг… Ах, какая же она, право, молодчина, Мария! Кто бы мог подумать, что в такой неженке бьется сердце гражданки дерзко-смелой и сильной духом?! Неужели Бугров приложил тут руку? Или Михаил успел? Или оба постарались?

И Орлов скрепя сердце сказал дрогнувшим голосом:

— Надежда, ты — моя супруга и носишь мою фамилию, поэтому я хочу сказать тебе следующее: если я еще раз услышу из твоих уст подобное тому, что ты здесь так страстно говорила, очевидно, в порядке эмансипации, я вынужден буду…

— Затеять бракоразводный процесс? — насмешливо прервала его Надежда.

— Это — долгая канитель. Я могу сказать тебе в таком случае короче: такая спутница жизни мне не нужна, — как клинком хватил он и сорвался: — Ко всем чертям! На все четыре стороны!

Надежда и глазом не моргнула и продолжала:

— Я дам тебе согласие на бракоразводный процесс немедленно, как только ты, полюбив другую, решишься на этот шаг, который будет стоить тебе пяти тысяч. Дам, милый супруг, не задумываясь. Ибо ты все равно не любил и не любишь меня. Я подозревала это. Что ж? Поздравляю, есть случай попасть сразу в генералы. При помощи министров баронов и баронесс — будущих родственничков. Адье, — сказала она со всей возможной колкостью и гордо пошла по аллее, вращая на плече китайский зеленый зонтик с кружевами.