Грозное лето

Настроение у всех было испорчено.

На следующий год Надежда вновь пригласила Марию, на этот раз — провести святки на Дону, а помещик Королев вновь устроил пикник за городом, но теперь Мария была — точно монахиня: мало разговаривала и старалась держаться подальше от Королева, хотя он и не навязывался ей в друзья и собеседники и ограничивался тем, что не спускал с нее глаз и то и дело, когда она была поодаль, негромко произносил:

— Да, доложу я вам, господа, не будь я черноземным деятелем, наверное же влюбился бы в такую женщину по уши и волочился всю жизнь, если бы она не приняла моего предложения. Впрочем, ни делать предложение, ни тем более волочиться за прекрасным полом не умею. Робею.

Орлов шутил:

— Научитесь, придет срок. За Верочкой же немного приударяете? Приударяете, но она, к сожалению, замужем за моим братом, Алексеем.

— Верочка мне по душе своим характером: она всех жалеет. И меня тоже. А чего меня жалеть-то? Толстосум, живоглот, эксплуататор, как Михаил говорит. А я едва ли не всего Маркса прочитал, будучи студентом, и, право, ни слова не нашел обо мне. Плохого слова, разумеется. Правда, и хорошего тоже не нашел, — отшучивался он и бросал взгляды на Марию, полные тоски смертной.

Орлов тоже бросал взгляды на нее и думал: «Бугрова Николая нет — вот в чем дело. Прошлый раз она хоть и делала вид, что не замечает его, однако же была весела. Или он сделал ей второе предложение, но вновь получил отказ».

Однако спросил у нее об этом на второй день, в Бессергеневке:

— Мария, а что же вы ничего не говорите о Бугрове? Я совсем потерял его из вида, в Кушке, говорят, отыскалась лишь вакансия. Случилось что?

Мария пожала плечами, помолчала немного и неожиданно ответила:

— Я знаю, дядя говорил. У него там какие-то неприятности вышли, стрелялся или читал запретное. Удивительные наши департаменты! Даже читать нельзя без их соблаговоления. Мерзость, — резко произнесла она, но более ничего не сказала.

Орлов видел в прошлый приезд Марии: Михаил, брат, о чем-то успел пошептаться с Бугровым, когда возвратились с пикника, но никак не понимал, что общего может быть между опальным Михаилом и офицером-поручиком, да еще сыном крупного харьковского заводчика? И неужели Михаил подсунул ему что-либо из своей тайной «библиотеки», которую хранил в сундучке под семью замками, под видом нот и бесчисленных текстов русских сказов и песен? Вряд ли. Скорее всего, необузданный характер Николая мог стать кому-то поперек горла.

Он так и сказал:

— Характер у него слишком вызывающий, у Николая. Таким служить — не мед пить.

Разговор этот происходил возле грота, где, уединившись в тени, Михаил и Василий играли в шашки. Странно играли: если верх одерживал Михаил, он давал брату десять щелчков по острому, длинному носу. Если Василий — он «крестил» Михаила своим серебряным крестом по лбу, правда, плашмяком, до поры, когда старший брат скажет: «Хватит». И игра продолжалась.

Сейчас у отца Василия, видимо, дела не ладились и он отстукивал крестом по колченогому столику, как метроном, и ждал, не поймается ли брат в ловушку. А Михаил морщил лоб, думал-гадал, потом вдруг хватал коленкоровую черную тетрадь и торопливо записывал очередную ноту, явившуюся ему как раз в такое критическое время. И отец Василий гудел самым низким голосом:

— Ты, отрок, или сочиняй свои рулады, или я буду крестить тебя до упаду, яко проигравшего.

— Сейчас, отче, одно мгновение, — отговаривался Михаил и, записав ноту и бросив тетрадь на скамью, подпирал голову кулаками и продолжал думать.

Орлов и Мария качались на качелях, навешенных на турнике, и посмеивались над своеобразной игрой братьев, а разговаривали так тихо, что, казалось, только ветер и мог слышать их пересмешки, и однако же Михаил все слышал, то и дело оглядывался на них и произносил мнимо-восторженно:

— Н-да-а. А хорошо распустились сады. Как ты находишь, отче?

Сады действительно цвели и благоухали на всю округу, да и сирень уже нарумянилась во все лиловые тона и заглядывала в грот пышными, душистыми гроздьями, словно хотела быть первой среди прекрасных, но ее забивал жасмин, белыми кустами расселившийся по всему крутояру и источавший такие одурманивающие запахи, как будто вблизи было парфюмерное заведение.

А в тех кустах неистово резвились соловьи и то вздыхали томно и нежно, даже зазывающе-интимно, то щелкали раздольно ухарски, словно в кустах сидели все сибирские белки и расправлялись с горой кедровых орешков, да никак не могли справиться.

Им мешали, их пытались перекричать оравы грачей, облепившие тополя и растрепанные ветрами гнезда, как комья чернозема, но куда там! Соловьи и бровью не вели, а продолжали свое без роздыху, с лихостью удальской, наполняя всю округу залихватским свистом, и освистали, сбили спесь с незадачливых своих соседей-горлохватов, и они приумолкли и ревниво посматривали с макушек тополей на кусты жасмина, не понимая, почему им не удается перекричать каких-то неприметных пичужек, которых и острый глаз-то не найдет средь весенней зелени и цветов.

Михаил как бы вспомнил слова Марии и спросил:

— Мерзость, говорите, департаменты наши? А вот брат мой поет «Многая лета» их покровителям. Вы не находите, что сие есть холуйство?

Отец Василий бархатным басом урезонил его:

— Я нахожу, что сады действительно распустились в этом году чудесно, а вот язык твой, отрок, распустился, аки от зелья, и надлежащие департаменты могут пропеть тебе анафему куда раньше, чем ты того ожидаешь… Ходи, неторопыга несчастный, не то я начну крестить тебя авансом, как Серега Труфанов, казак наш, лупил крестом Гришку Распутина в Ярославском подворье, в самом граде Петровом.

— Во-первых, не «Серега Труфанов», а иеромонах Илиодор, а во-вторых, не Илиодор совершил сей благопристойный поступок, а епископ Гермоген саратовский, за что ему — честь и хвала, — поддел его Михаил и косо посмотрел в сторону Марии: слышала ли она об этом в своем институте?

Орлов посматривал то на Марию, то на Надежду, что невдалеке ловила рыбу с Королевым и все время чему-то смеялась, и думал: женат он, Орлов, или не женат? Надежда ведет себя так, как если бы его и не существовало, и, кажется, готова была уделять внимание всей станице, но только не ему, мужу. Прошлый год, на пикнике, она почти все время провела с Бугровым, сейчас прилипла, как клещ, к Королеву, но ведь Королев тяготится ее присутствием и ее болтовней и сидит вон на берегу речки с удочкой в руке только из-за робости и неумения вести себя с женщинами, а она, Надежда, словно ничего и не замечает и все просвещает его, наверное же по части медицины, а возможно — и по литературной части или по исторической, желая показать ему и всем смертным, как она умна и образованна и как легко и свободно разбирается абсолютно во всем, что творится на белом свете, что говорится и пишется и даже что будет говориться и писаться в будущем. Но Королев-то окончил политехнический институт и сам кое-что знает!

И Орлов впервые почувствовал: а пустая все же голова у его супруги, ветер гуляет в ней, как в чистом поле, не задерживаясь ни за одну мозговую извилину, и все тотчас же выносит, что добрые люди старались вложить в нее для ее же пользы. Или она испытывает его, приставив к нему Марию, как часового? Чтобы Мария влюбила его в себя? Но для этого ничего и предпринимать не надо, а достаточно лишь увидеть Марию один раз — и этого хватит на всю жизнь. И Орлову хватило бы, когда он увидел и познакомился с Марией в Смольном, но черт надал ему жениться на Надежде. Или он уже наскучил ей и она ищет предлога, чтобы вынудить его начать бракоразводный процесс? Бугров ясно сказал ему прошлый год: «Надежда тебя не любила и не любит. Меня собирается женить на себе, — имей это в виду, на всякий случай». Но Орлов пропустил эти слова мимо ушей: кокетничала, набивала себе цену, не более того. Не обращать внимания на все ее выходки, авось проймет. И дед прав: женился — живи, а не пяль очи по сторонам, не прелюбодействуй, и все обойдется.