Шум дождя

Был уже конец августа, и полная, сначала восковая, а потом словно переспелая луна поднялась в небе и стала над насыпью. Рельсы блестели под ней палево, и поезда проходили облитые ее светом. Дарья Васильевна пропустила поезд из Москвы, и теперь скоро должен быть поезд в Москву. Красные огни уже попеременно зажигались у шлагбаума. Дарья Васильевна увидела вдруг Игоря Николаевича с сыном, они торопились к поезду, и было непонятно, почему сын побыл так мало и уже уезжает. Сын уехал, на перроне стало совсем пусто, и Игорь Николаевич возвращался один. Он шел не спеша, глубоко думая о чем-то, и остановился вдруг возле будки. — Вечерок-то, Дарья Васильевна, — сказал он добрым, утомленным голосом, — вечерок-то какой… нет, чудесно все-таки жить на свете! — А как же, — строго согласилась она. — И такие иногда радости подкидывает жизнь, что только подивишься. Она согласилась и с этим. — Да, вот так-то, — сказал он еще, глядя на луну, стоявшую над самой насыпью. Что-то привез с собой его сын или какое-то сердечное согласие произошло у них, Дарья Васильевна понимала это, но об этом ведь не спросишь. Иногда лучше ни о чем не спрашивать, как она не спросила ничего у Нюры о Васе Колчине и не сказала о нем ничего, даже хорошего… В будке запел пищик, и скоро послышался нарастающий шум. Потом, наглухо запертые, прогромыхали мимо длинные товарные вагоны, и в воздухе, поднятые их вихрем, еще некоторое время кружились опавшие листья. — Великолепнейшая ваша должность, если глубоко вдуматься, — сказал Игорь Николаевич. — Сколько человеческих судеб проходит перед вами со всеми их печалями и радостями! Он не пояснил, почему именно поэтому у нее великолепная должность, постоял еще и пошел один под луной, высокий, по-военному подтянутый, а Дарья Васильевна смотрела ему вслед, пока он не скрылся за пригорком. Шлагбаум, поднявшийся ненадолго, уже снова опускался: за поворотом туго нарастал новый шум, и скоро ночной поезд "Москва — Чоп" пролетел мимо.

Криница

 Во время войны художник армейской газеты Свиридов оказался вместе с редакцией в большом и необычайно пустынном селе, неподалеку от тех мест, где протекает Ворскла. Видимо, перед самой войной создалось это село, многие новоселы не успели даже достроить своих хат, зиявших теперь проемами окон, возле жилищ не было посажено ни единого деревца, и село выглядело плоским и скучным. Дом, в котором поселился Свиридов, принадлежал председателю колхоза Неходе, низенькому сумрачному человеку, тяжело переживавшему разорение налаженного им хозяйства. В большинстве домов остались одни женщины, старики и дети, и у Неходы был восьмилетний сын Николай и дочь Катя, семнадцатилетняя красавица, за которую отец больше всего беспокоился; год назад он овдовел, и теперь на нем лежали и все заботы о детях. К руке художника, умевшего рисовать портреты, потянулись простые сердца, которые в пору великих разлук особенно хотели запечатлеть черты близких. Свиридов нарисовал и Неходу с его тревожной заботой в невеселых глазах, нарисовал и Катю, очень похоже и поэтично, в старинном материнском полушалке, тронув рисунок кое-где акварелью, так что красивое лицо Кати сразу задышало живой своей прелестью. А потом началось зимнее наступление, армия пошла вперед, двинулась вместе с ней и ее газета, и — как не одно село на пути — остались позади и это село, и угрюмый Нехода, полюбивший своего постояльца, и Катя с ее хрупкой красотой, с ее русыми косами и голубыми глазами, и может быть, с тем еще, что робко началось в ее семнадцатилетней душе, для которой искусство художника приблизило и его самого, тогда двадцатипятилетнего, в меру пылкого, но все же пылкого, и впоследствии Свиридов старался не раз представить себе, каким он был в то время; но даже фронтовые фотографии не передавали ничего, кроме молодого лица с художническим чубом из-под пилотки, таким черным, что сейчас в свете времени он казался даже неестественным. Месяц назад Свиридову поручили в издательстве сделать рисунки к книге о кружевницах, и он вспомнил места возле Ворсклы и решетиловских кружевниц и решил именно здесь сделать свои рисунки. Он рисовал кружевниц, сделал эскиз обложки в виде тончайшего кружева и вспомнил все, что было так давно, вспомнил село, в котором он жил, и невеселого председателя колхоза, и Катю со всей прелестью ее тогдашней юности. Но ни названия села, ни имени председателя колхоза вспомнить он не мог, и только раз, по пути, рассказал об этом своему спутнику, сдружившемуся с ним шоферу районного потребительского общества Дмитренко, подбрасывавшему его то в одно, то в другое село. Дмитренко, деловитый и хозяйственный, знавший свой район наизусть, сказал уверенно: — Не может быть, чтобы мы с вами это село не нашли. Может, Стожки? Или Новые выселки?

И Свиридов сразу вспомнил именно Новые выселки, и название колхоза "Червонная зорька", и фамилию его председателя — Нехода. — Знаю "Червонную зорьку", — сказал Дмитренко, — километров двадцать восемь отсюда, только придется немного свернуть в сторону… но сейчас сухо, аккуратненько завтра, когда поеду в Сенжары, доставлю пас по пути. Так почти двадцать лет спустя Свиридов попал в места, где был молодым, где многое, несмотря на дороги войны, и на беды войны, и на горести войны — было связано с молодыми мечтами, когда художник уверенной рукой рисовал портреты деревенских молодиц, нарисовал и Катю с ее тонкими чертами и блеском в голубых глазах, уже не умевших скрыть, что полюбился ей заезжий художник. Свиридов вспомнил, как в день отъезда подошел он к кринице, где брала Катя воду, и сказал, глядя на ее прекрасное лицо: — Вот мы и уезжаем, Катя. А свидимся ли еще раз в жизни — кто знает. — Свидимся, Георгий Николаевич, — сказала она торопливо. — Я и думать не хочу, что не свидимся. Он подержал в своей руке ее маленькую руку, только подержал и отпустил, рядом на земле стояли ведра, в которых упруго колыхалась рдяная холодная заря, и вот уже колонна грузовиков с печатными машинами, бумагой и сотрудниками редакции выезжала за околицу, и он, сидя под брезентовым верхом замыкающего грузовика, видел Катю, она стояла возле криницы в полушубочке и платке, махала ему вслед рукой в красной варежке, потом лицо ее покривилось, и она отвернулась, и больше он не увидел ее. Но у него сжимало в горле, сжимало больно и нежно, как это бывает лишь, когда налетит, словно облако, возможное счастье, и вот его унесло, его уже нет…

Свиридов не узнал ни села, ни его улиц, все было совсем другое, стояли дома, которых прежде не было, и стояли деревья, правда уже голые, которых тоже не было в ту пору в недостроенном и опустевшем селе новоселов. Он помнил только криницу возле дома Неходы, и даже терпкий вкус ее студеной воды остался в памяти. По этому признаку — именно возле криницы — он и опознал знакомый ему дом. — Ну, вы тут разбирайтесь, — сказал Дмитренко, — а у меня дела в сельпо. А машину я здесь возле лозинок поставлю. Он заглушил мотор, и Свиридов вышел из машины и постоял возле дома, прежде чем постучать в дверь. На окнах внутри по-прежнему желтели и рдели бальзамины и петунии, и он вспомнил, как в доме всегда пахло чабрецом и полынью, которые раскидывала Катя на глиняном полу, всегда в нем томительно и таинственно пахло этим нежным лекарственным запахом подсыхающих цветов и трав. Он помедлил еще и постучал в дверь. Молодая невысокая женщина, с руками по локоть в муке, открыла дверь. Она спокойно и выжидательно смотрела карими глазами на приехавшего; возле ее локтя почти сейчас же появилась маленькая девочка, похожая на нее и тоже выжидательно смотревшая на него карими глазами. — Нехода здесь живет? — спросил Свиридов. — Кажется, Федором Кузьмичом его звали. — Федор Кузьмич? — удивилась женщина. — Да он почти восемь лет как умер. А вы кто же будете? — Я его знакомый, жил в этом доме во время войны. А вы кто будете? — спросил он в свою очередь. — А я жинка его сына, Миколы, — сказала женщина. — Николая? — и Свиридов вспомнил восьмилетнего деловитого мальчика, влюбившегося в искусную руку художника. Это так говорило о времени, о быстротечности времени, что Николай уже женат, а девочка, это, наверно, его дочь, и даже, может быть, есть у него еще дети. Так оно и оказалось: у Николая был еще годовалый сын, а Николай находился сейчас в Полтаве на съезде: по следу отца он был теперь председателем колхоза "Червонная зорька", и это был уже не ход времени, а его бег. — А Катя где? — спросил Свиридов не сразу. — А Катя здесь не живет… она агрономом работает. Заходите, — предложила женщина, — как раз тесто раскатываю… обождете — пышками горячими угощу. — Спасибо, — сказал Свиридов. — Я ведь только на минутку. — Вы, наверно, с Дмитренко приехали, это его машина. — Да, с ним… ну что ж, передайте мужу и Кате передайте: заезжал художник, который жил в их доме во время войны; наверно, они меня совсем забыли, воды с той поры не то что с Ворсклу, а с целый океан утекло. Скажите — тот художник, который отца рисовал и Катю тоже рисовал, совсем молоденькую. — Скажу, — ответила женщина. — Вы все-таки зайдите в дом. Он зашел в дом, и в доме, видимо, перестроенном или, может быть, даже заново построенном, не узнал ничего, разве только бальзамины и петунии на окнах, прямые потомки тех, которые знал он когда-то. Но чабрецом пахло по-прежнему, пучки сухих трав были заткнуты за фотографии на стенах, и Свиридов узнал на фотографии Неходу, но молодого, с молодой женой, державшей маленькую дочку на коленях, вероятно, Катю… Женщина с некоторым любопытством смотрела на него, на фотоаппарат, висевший у него на груди: художники все-таки особое племя, они умеют запрятывать в свои папки целые куски жизни и уносить эти куски с собой, и по ним восстанавливать, что было когда-то… — Тоже Катенька, — сказала женщина, показав на свою дочку. — А это Федор, в память деда. Федор лежал еще в колыбели, но она была уже мала для него, и, наверно, скоро ему купят кроватку; пока он сучил крутыми блестящими ножками и грыз слюнявым ртом кулачок: вероятно, у него прорезывались зубы. А еще через полчаса Дмитренко, уже поговорив с кем было нужно в сельпо, завел мотор, и Свиридов, сидя рядом с водителем, помахал рукой женщине, стоявшей с дочкой Катенькой у порога дома, и женщина помахала ему вслед. Не было в селе ничего от того, что он помнил и знал, не было ничего от его молодости и смелых сил той поры, и только криница с удилищем журавля да еще лозинки над речкой были прежние, а впрочем, и лозинки, наверно, выросли уже новые, на смену тем, которые знал он когда-то. — Ну как? — спросил Дмитренко. — Неудачно? Я и забыл, что в Полтаве сейчас съезд передовиков… Нехода у нас по району давно в числе первых и держит курс, другие посбились, а он держит. Поля были уже голы, и жестко желтела стерня давно сжатой пшеницы. До шоссе по проселку было восемь километров, утром, видимо, был заморозок, дорогу подсушило, и она пылила. — Я вас теперь в Цыганские хутора подброшу, — сказал Дмитренко осведомленно, — там у нас кружевная артель на выставку в Брусель кружева готовила. — Ну что ж, давайте на Цыганские хутора, где кружева для выставки в Брюсселе готовили. Но Дмитренко не уловил разницы в произношении названия города. Вскоре они выехали на шоссе. Тучи уже низко шли над полями, тяжело набухшие осенью.