Шум дождя

"Приглядите, тетя Даша, я быстро…" Она знала, зачем он приезжал, и отвечала только: "Ладно, ладно уж… можешь не торопиться". Костя шел вдоль перрона будто по делу, а навстречу ему с другой стороны, тоже будто по делу, шла Наташа Никольская, и оба делали вид, словно совсем неожиданно встретились. Они несколько раз прогуливались из конца в конец по перрону, а потом становилось совсем темно, и Костя возвращался за своим велосипедом с таким видом, точно его задержали по делу. — Спасибо, тетя Даша, — говорил он. — Не за что, — отвечала она. — Кати себе. Но это была любовь, хотя оба еще не понимали этого, и когда Костя уезжал, у Дарьи Васильевны становилось как-то смутно на душе, и она вспоминала пору, когда Алексей ломал для нее черемуху, от черемухи пахло молодостью и миндалем, и щеки всегда становились прохладными, если окунуть лицо в черемуху. А потом они поженились, стали жить в домике путевого обходчика— Алексей был обходчиком, поступила на железную дорогу и она, и так шло до самой войны. А потом Алексей погиб, в самый последний год войны, когда победа была уже на пороге, погиб и сын Леня, и вот она совсем одна на балкончике будки, идет тяжелый поезд, и на платформах стоят автомобили, как в пору войны насупленно стояли пушки или танки. На станции уже совсем мало народа, и некого предупреждать рожком. В восемь часов пришла сменщица, Дарья Васильевна сняла с себя пояс с футлярами, в которых были два свернутых флажка, та подпоясалась, повесила сверху рожок, и Дарья Васильевна сдала дежурство. До села Хвощево, где она жила теперь, было два километра, дачи вдоль насыпи стояли темные, многие уже переехали в город, начинались занятия в школах. Но в одном из домов горел свет, и Дарья Васильевна замедлила шаги. Игорь Николаевич Стелецкий сидел за столом и читал, его голова серебряно блестела в свете лампы. Может быть, по душевному чувству следовало зайти к нему и сказать про то, о чем они говорили втроем на лавочке… но как об этом скажешь? Еще обидится, что вмешиваются в чужие дела, хотя душа у него, Игоря Николаевича, большая, и он должен понять, что они говорили об этом из сочувствия к нему. Конечно, она не постучала в окно и не зашла, а прошла мимо, только замедлила шаги и посмотрела сквозь окно на его серебряную голову. Но Игорь Николаевич, должно быть, все же почувствовал что-то. Он оторвал вдруг взгляд от книги, стал смотреть на огонь лампы и смотрел на него так долго, пока не поплыли белые круги. Потом он надел свою шинель с костяными пуговицами и фуражку с оставшимся следом кокарды и вышел на терраску. Было совсем темно. Он спустился в садик и открыл калитку. Рельсы бледно светились на насыпи, а над насыпью печально и торжественно стояла большая, вся в льющемся блеске, звезда. Где-то, в темной глубине, нарастал невнятный гул, похожий на приближающийся ливень, шел поезд, скоро товарный состав тяжело пронесся мимо, и в воздухе остался запах не то духов, не то фруктов: наверно, везли в холодильниках фрукты с юга или это был химический запах каких-нибудь эссенций. Игорь Николаевич постоял в тишине и одиночестве вечера. Сын не приезжал уже целую неделю и не знал ничего о том, что он, Игорь Николаевич, получил письмо, полное грусти и смятения. "Я ни о чем не прошу, — писала Антонина в письме, — но Игоря я любила, и этого не зачеркнешь. Писать ему я, конечно, не буду, но вам, Игорь Николаевич, пишу, вы были ко мне всегда добры, а с тем, что увело меня в сторону, кончено, и мне тяжело и больно вспоминать об этом. Я живу сейчас в Свердобске, есть такой маленький городок, здесь я родилась. В прошлом году умерла моя мать, из родных у меня осталась только двоюродная сестра, но мы с ней не близки, разные люди. Буду писать вам иногда, если позволите, вы для меня навсегда остались родным и справедливым человеком. Антонина". Игорь Николаевич ощупал письмо в кармане, постоял еще, слушая ночь и глядя на звезды, и вернулся в дом. Утро поднялось такой спелости, словно вызрело за ночь, небо было почти грубо-синее, будто не пожалели краски, и листва деревьев горела уже золотом и суриком. Вера Гавриловна выкатила свою тележку, стала доставать из корзинки и раскладывать пачки с печеньем и вафлями и для образца насыпала на тарелочки конфеты "Малютка" и "Золотой улей". Женя Сапожкова, только в прошлом году кончившая школу, уже работала в Москве, она была худенькая, с горбиком, и Вере Гавриловне всегда становилось жаль ее, когда она проходила мимо. — Возьму две штучки "Золотой улей", — сказала Женя на ходу. — Я эти конфетки люблю, медом пахнут. — Ешь на здоровье, Женечка, — сказала Вера Гавриловна, подавая ей конфеты. — Мне сегодня лимонных обещали привезти, я тебе оставлю. Не торопись только, ради бога, дай сначала другим сойти. Она боялась, что слабую Женю, которую можно принять за подростка, затолкают, особенно после работы, когда все торопятся домой. Сейчас было еще хорошо, теплая осень, а пойдут дожди, ступеньки вагонов мокрые, а там и вовсе гололедица и снег. Вера Гавриловна смотрела Жене вслед и думала, что если искать душу, то вернее души, чем у Жени, не найдешь, а горбик — что ж, разве можно смотреть на это, если действительно ищешь верную душу? Женя уехала, прошло еще несколько знакомых, утром все торопились на работу, и мало кто покупал конфеты или печенье. Но потом приехал на велосипеде Костя Абрамцев. Гулять ему осталось всего несколько дней, а там занятия, и на велосипеде в городе далеко не уедешь. — Что, Вера Гавриловна, взять? — спросил он, соскочив с велосипеда. Она молча положила перед ним три штучки "Мишки на севере". — Возьми, останетесь довольны, — и он заплатил за конфеты, притворяясь, что не понял, почему она говорит о нем во множественном числе. Наташа Никольская торопилась с сумкой за хлебом, оба сделали вид, будто встретились случайно, и Костя повел рядом с ней свой велосипед. Они дошли до хлебной палатки, Наташа купила хлеб, но когда шли обратно, губы у нее были в шоколаде и она торопливо облизала их. Во время обеденного перерыва Вера Гавриловна взяла сверток с едой и пошла, как обычно, к будке дежурной по переезду. Когда та дежурила днем, они садились рядом на скамеечке и угощали друг друга помидорами или огурцами. — Болит у меня сердце за Женю, — сказала Вера Гавриловна, — для женщины чуть что не так — косенькая или хроменькая — одно несчастье, а мужчины и хромые, и косые свое берут, да почище, другой раз, чем здоровый. Посидишь вот так у твоего шлагбаума, посмотришь, кто мимо проходит или проезжает, чего только не передумаешь. Нюра говорит, наверно, миллион поездов ты за свою жизнь пропустила.

— Наверно, — отозвалась Дарья Васильевна. — Может, и не миллион, а около этого. У нее была с собой репа с огорода, и она дала Вере Гавриловне репку, а та отломила взамен половинку калорийной булочки. В будке загудело, шлагбаумы закрылись, и Дарья Васильевна поднялась на балкончик со свернутым флажком в руке. Прошел поезд из Киева, вагоны его были седоватые, наверно, от степной украинской пыли. Вера Гавриловна вернулась к своей тележке, день совсем разгорелся, над конфетами вились осы. Поезда из Москвы приходили пока полупустые, а потом народу становилось все больше и больше, и после пяти часов поезда приходили уже совсем переполненные. Дарья Васильевна еще издали увидела высокую фигуру Игоря Николаевича Стелецкого, он нес фуражку в руке, его седой бобрик серебряно блестел. Игорь Николаевич купил газету и сел читать ее на скамейке, отрываясь, когда приходил поезд, и тогда вглядывался в каждого приехавшего. Вернулась с работы Женя Сапожкова, ее не затолкали, и она была совсем миленькая со своим нежным чистым личиком и большими теплыми глазами, в которых сразу можно было прочесть ее душу. За день подвезли товар, и Вера Гавриловна давно отложила для Жени обещанные "Лимонные". Женя купила несколько штучек, сказала: "А день-то сегодня какой прекрасный", и Вера Гавриловна ответила: "Красота и только. А завтра, я, наверно, "Раковые шейки" получу, тогда оставлю тебе". Потом некоторое время не было пригородных поездов, прошел дальний "Москва — Львов", а Игорь Николаевич все еще сидел и читал газету. Наконец пришел пригородный поезд, и Дарья Васильевна, стоявшая на своем балкончике, увидела вдруг, что Игорь Николаевич поднялся и заспешил кому-то навстречу. С поезда сошел его сын, они по-мужски пожали руку друг другу, словно встретились давние знакомые, пошли по перрону, и Игорь Николаевич сказал что-то сыну, видимо, нечто совсем неожиданное, потому что тот сразу остановился. Игорь Николаевич достал из кармана своей шинели конверт и отошел чуть в сторону, пока сын читал письмо. Потом они пошли дальше, Игорь Николаевич горячо говорил о чем-то сыну, это можно было понять по движениям его рук. Дарья Васильевна вспомнила, как накануне вечером увидела за окном склоненного над книгой Игоря Николаевича, совсем одного в доме, и теперь пожалела, что не послушалась своего сердца и не постучала в окно: он все-таки понял бы, что она сделала это из сочувствия. Пришла Нюра посумерничать, вечер был совсем по- летнему теплый, хотя и рано стемнело, и они сидели вдвоем на скамеечке возле будки. — К Игорю Николаевичу сын приехал, — сообщила Дарья Васильевна, — радость для него большая. За последнее время и не приезжал почти. — Дарья Васильевна, — сказала Нюра вдруг, — за меня Васька Колчин из монтажной бригады сватается, выдумал тоже. Она хотела сказать это смешливо и пренебрежительно, но получилось совсем иначе, и Дарья Васильевна ответила: — Что ж, парень он серьезный, и мать содержит, между прочим. — А я и не думаю вовсе, — сказала Нюра, дернув плечом, — больно он нужен мне, Васька. Но ее голубые глаза смотрели вдаль, в сторону Киева или Унген, или кто их знает, какие там еще станции… Потом она стала тихой и молчаливой, и Дарья Васильевна понимала, что пока не нужно ничего говорить о Васе Колчине, даже хорошего не нужно пока говорить о нем.