Охотничье братство

Остаток дня мы истратили на постройку урасы — конусообразного шалаша из еловых лап и гибких стволиков березы. Чудесное получилось убежище: в середине костерок, по бокам две постели из тех же еловых лап и палочек, наверху отверстие для дыма. Вход низкий — только на четвереньках заползти, — прикрывается рюкзаком. В урасе тепло. Дым не ест глаза, идет вверх. Чайник висит на крючке над огнем. Дрова, мелко наколотые, под кроватью: протянешь руку — подложишь в огонь. На подслух мы, конечно, опоздали: не простое дело соорудить урасу. Утром на ток пошли вдвоем. Женя услышал глухаря. А я не сразу понял, что это и есть глухариная песня, не знал, что такая огромная птица так тихо поет. Женя взял меня за руку, нажимал на ладонь, когда можно было скакать. И когда я понял, что надо делать, отпустил мою руку, сказал: «Иди. Не забудь прикрываться!» Я скакал к своему глухарю очень осторожно, делая только по два шага, стараясь оглядеть его, и вдруг, выпрыгнув из-за ствола, увидел: гусиная длинная шея, распущенный веером хвост. Птица сидела на сосне, в полдерева, на гладком сучке совсем близко, и, заметив меня, нырнула вниз, исчезла в темноте, гулко хлопая крыльями. Я был огорчен чуть не до слез. Позже, в урасе, Женя сказал: «Ну что ж, все правильно: еще никому не удавалось убить своего первого глухаря». Мы немного поспали, а когда вышло солнце, постелили на сухом бугре свои «курташки» (так называл Женя) и лежали лицами вверх, грелись. Женя, обычно неразговорчивый, здесь рассказывал одну историю за другой. Запомнился мне рассказ о волках на линейном корабле «Севастополь».

Было это после февральской революции. На флоте было неспокойно. Но Женю не тронули: матросы его любили, и он ведь был не кадровым офицером, а военспецом из «черных» гардемарин. [4] Один из матросов привез на корабль двух волчат и подарил их Жене. Они приручились, стали жить на корабле под видом собак, забавляя команду и вызывая скрытое недовольство командира. Когда щенки подросли, тайна их происхождения — не знаю уж каким образом — открылась. К тому же командир корабля заметил, как один из волчат оправился на палубе, и потребовал немедленно убрать «этих животных». Команда вступилась за своих питомцев. В этот же день к кораблю подвалил катер с уполномоченным от самого Керенского, чтобы помитинговать, поагитировать за войну до победы. Собралась команда и офицеры. В повестке для были два вопроса: доверие Временному правительству и волки мичмана Фрейберга. Равнодушно, с ироническими замечаниями выслушала команда посланцев Керенского и проголосовала против. По второму вопросу все, за исключением командира и его помощника, подняли руки за то, чтобы волков оставить.

Продолжение истории с волками было уже при мне. После демобилизации Женя уехал в глухую Новгородчину промышлять лосей. Захватил с собой волков. Был в восторге от их поведения в лесу: они слушались его, как легавые собаки, далеко не отбегали, приходили на свисток. Летом охота кончилась. Женя вернулся в город, захватив с собой одного из волчат; временно пристроил его в доме на набережной Невы у своего друга Фельтена, редактора журнала «Рулевой». Пришел к нам на Одиннадцатую линию, позвал меня и Юру посмотреть ручного волка. Дверь открыла горничная в белом переднике и наколке: «Ваша собачка убежала. Я открыла молочнице, она — шмыг». Нашел ли волк дорогу в лес или заблудился в городе — осталось неизвестным. Искали долго.

Жизнь сложилась так, что мы встречались с Женей не часто. Знал, конечно, что он был назначен первым советским начальником Командорских островов. Неожиданно получаю радиограмму. Женя передает мне привет. После нее стали приходить пространные радиограммы с оплаченным ответом на много слов. Написаны они были на довольно свободном моряцко-охотничьем диалекте. Смешно было, что часто после слова сомнительного свойства стояла пометка «провер.» и слово «так». Однажды мы с братом Юрием веселились в одной компании недалеко от Центрального телеграфа. Вышли на улицу в приподнятом настроении и решили немедленно послать привет Жене на Командоры. Составили телеграмму в Женином стиле. Средневозрастная дама, пробежав карандашом по тексту, вернула нам листок: «Мы шифровок не передаем!» Юра проворчал, уходя: «Чертова старая дева!» Был еще такой случай. Женя запрашивает: «Где Нина?» Нина — это моя двоюродная сестра, Нина Мариановна Седельницкая, студентка Института истории искусств, красивая девушка, отличная спортсменка. По нашим давним, еще мальчишеским, наблюдениям, она была объектом внимания Жени. Радирую: «Здесь, в городе». Запрос: «Дай адрес». Через несколько дней Нина приходит ко мне и показывает радиограмму — приглашение приехать на Командоры на чашку чая. Спрашиваю, зная, что пароход приходит к нему на остров раз в год: «Ну и что ты ответила?» Она улыбнулась: «Я написала вежливый отказ и пошутила: боюсь, что такую чашку чая можно закончить втроем». Через полгода, по возвращении Жени в Ленинград, они поженились.

Я был тогда студентом и, с точки зрения Жени, человеком свободным и бездельным. Зашел он как-то ко мне вечером и сказал:

— Такое капсе: есть собака, хорошая, Турахи — это по-тунгусски ворона, привези, пожалуйста!

— Далеко?

— Не очень! — он хитро улыбнулся: — В Лиственичном.

— Это где?

— На Байкале, у друга моего, кузнеца. Беспалов фамилия.

— Ну, знаешь…

— Если не задержишься, попадешь как раз вовремя. Дай-ка бумагу! Начерчу тебе ток в Черемшане — падь такая — штук десять поет.

Я взял в Университете справку на льготный билет, через восемь суток вышел на берег Байкала и «зар зился» им на всю жизнь. Мне не забыть — да и не хочу того — хрустально-холодную воду моря, в котором на страшной глубине видны донные камни; по-сибирски приветливую семью Беспаловых, их «царское угощение»: кислушка, пирог с хребтами рыбки-голомянки: все мясо растаяло, впиталось в корочку — такое оно было нежное и жирное. На следующий день сам хозяин проводил меня на старом умном коне по таежной тропе почти до самой Женькиной пади. Посоветовал не спать близко от огня: много худого люда шатается по тайге. Так я и коротал ночь, лежа в гуще бадана, вслушиваясь в первобытную тишину, изредка нарушаемую взлаиванием дикого козла или падением дерева-великана без ветра, самого по себе, потому что пришел конец его вековой жизни. На следующий день я стрелял вальдшнепов на тяге, сидя на высоком взгорке и опустив стволы ружья вниз, потому что птицы летели по распадку подо мной.

В своей каюте на «Севастополе».

Волк Рек. (Фото Е. Фрейберга. 1917 г.).

Эскадренный миноносец «Счастливый» под обстрелом с «Гебена». (Снимок с «Дерзкого» гардемарина Е. Фрейберга. 1915 г.).

Я привез Турахи в Ленинград. Дал себе клятву, что обязательно перееду жить куда-нибудь на Байкал. В этой поездке я сделал открытие, касающееся моего друга, многократное подтверждение которому получал потом, путешествуя по его следам: всюду меня встречали люди, помнящие его и даже влюбленные в «вашего Евгения Николаевича».

Характеризуя дядю Женю как человека, надо прежде всего отметить его храбрость, какую-то лихость, с которой он постоянно искушал судьбу.

Во время первой мировой войны два немецких корабля: броненосец «Гебен» и крейсер «Бреслау» — прошли в Черное море. В тумане наши эскадренные миноносцы «Счастливый» и «Дерзкий» наткнулись на немецких гигантов и попали под орудийный обстрел. Силы были неравные, конец близок.

Фрейберг был на «Дерзком» в ранге практикующего гардемарина, места в боевом расписании не имел и мог делать все, что угодно. Он вытащил на палубу фотоаппарат с треногой и принялся за работу: делал снимок за снимком. Некоторые из них оказались весьма удачными: на одном в поле зрения даже часть палубы «Дерзкого» и совсем близко огромный фонтан от тяжелого снаряда. Сгустившийся туман спас миноносцы.