Соль земли

— Нет, нет, позвольте мне коснуться истории вопроса, мне надо самому многое уяснить.

«Что он в самом деле? Я же молчу как рыба! А у него, по-видимому, созрела необходимость поговорить обо всём откровенно. Хорошо, вовремя я пришёл!» — думал Максим.

— Да, жаль, что вы не знаете моего аспиранта Краюхина! Впрочем, должен сказать, в этой истории он частность. Не думайте, что я пристрастен, как был ещё пристрастен минувшей весной. Улуюлье в моей жизни существовало задолго до появления на моём горизонте Краюхина. В своё время я был увлечён Улуюльем, много его изучал, строил предположения о его возможностях, а потом увлёкся другим, забросил Улуюлье начисто, не подозревая даже, что я остановился у самых истоков больших догадок.

И вот в пору моего увлечения другими проблемами, — как я вижу теперь, не самыми первостепенными, — выскакивает на поверхность этот вихрастый парень Краюхин. Он входит в мою душу своей приверженностью науке, своей кроткой старательностью, своей смекалистостью. Вдруг я вижу ещё и другое: он вошёл в душу моей дочери. А впрочем, не слишком ли я пустился в подробности? Да к тому же вы наверняка многое знаете от сестры.

Великанов склонился и заглянул в лицо Максиму. Максим, конечно, знал о Великанове и о его взаимоотношениях с Краюхиным всё или почти всё, но он знал это в пересказе других.

— Полно вам беспокоиться, Захар Николаевич, обо мне. Если я и знаю о чём-то, то не от вас же! — сказал Максим и, стараясь во что бы то ни стало успокоить старика, с чувством сжал ему руку.

— Вот ведь, Максим Матвеич, живу долго, а всё-таки приходится сознаваться, что даже простых истин не усвоил, и жизнь за это мстит, не считаясь с возрастом и опытом. — Прикосновение Максима к его руке, по-видимому, успокоило профессора. Великанов говорил теперь не так взволнованно, дышал ровнее, и в глазах его уже не вспыхивал лихорадочный блеск.

«Даже простых истин не усвоил…» Какие слова! Конечно же, он самокритичен», — проносилось в уме Максима.

— Старость медлительна, юность горяча. Так говорится у нас в пароде. У юноши не хватило терпения возродить мой былой интерес к Улуюлью. Он повёл себя амбициозно, оскорбил мою старость. А ведь во всём должна быть мера. Исчезает мера — исчезает гармония. Вероятно, я оскорбился больше, чем надлежало. Ну конечно же! Прошли месяцы — и какие месяцы! — чтобы вот сегодня прийти к этой мысли. И каким нелёгким путём прийти! Уж это-то едва ли вам известно! Я разрушил свои отношения с дочерью, восстановил против себя друзей и учеников, упорствовал против очевидных фактов… Вы думаете, не стыдно? Стыдно-с!

Великанов опустил голову на трость, зажатую между колен. Максиму показалось, что учёный вот-вот разрыдается. Ему стало жаль старика, и, нарушив своё намерение молча дослушать его до конца, он сказал:

— Что же, Захар Николаевич, заблуждения не страшны, если они не легли подобно могильной плите на сердце и совесть.

— Конечно! Нет человеческой жизни без заблуждений. Особенно в науке.

— Я бы сказал: не только в пауке. Во всякой жизни, Захар Николаевич. И важно уметь перешагивать через заблуждения, оставлять их позади себя, а самому идти всё дальше.

— Нелёгкое это дело.

— Очень тяжёлое.

Великанов откинулся на спинку скамейки и, наморщив лоб, сказал:

— Ну вот она, стариковская память! Хотел что-то важное сказать вам и забыл.

Он долго молчал, и Максим упрекнул себя за свою несдержанность.

— Да, вот что! Я хотел объяснить кое-что относительно Краюхина! — обрадованно воскликнул Великанов. — Я сказал вам, что во всей этой истории он частность.

— Да, да! Эту вашу мысль я не понял.

— Поясню. Краюхин потому частность, что он ничего не прибавил к пониманию Улуюлья.

— Но он поднял интерес к Улуюлью!

— Очень дорогим способом! Я убеждён, что это неизбежно произошло бы, и менее болезненно для него самого, о себе уж не говорю.

— Ну, уж извините меня, Захар Николаевич, а в этом я с вами не согласен. Знаете, как следует назвать такое представление? Непреодолённым заблуждением. — Максим сказал всё это с улыбкой, опасаясь, что Великанов может обидеться на него. Про себя он думал: «Нет, дорогой профессор, ваша самокритика непоследовательна, она с серьёзным изъянцем».

Максим полагал, что профессор начнёт спорить с ним, но тот, подумав, сказал:

— Да, возможно, что и заблуждение. — Он снова помолчал и горько усмехнулся. — К сожалению, все мы люди, все человеки. Ваш покорный слуга ничем не отличается от обыкновенных смертных, разве только тем, что самолюбие куда больше, чем многие и многие…

— На этот счёт у нас, русских, есть меткая и довольно утешающая пословица: конь о четырёх ногах и тот спотыкается.

— Утешение слабенькое, — поморщился Великанов. — К моему настроению больше подходит другая присказка, Максим Матвеич.

— Какая же, Захар Николаевич?

В эти минуты откровенного разговора с профессором в душе Максима, что называется, «двоило». Ему было по-человечески жаль учёного, хотелось утешить его сердечными словами, но в то же время он чувствовал радость от каждого резкого замечания профессора. Очевидно, это происходило потому, что требовательность к себе, постоянное самокритическое осмысление своей жизни, своего места в людском коллективе никогда не покидали Строгова. Самокритику он понимал прежде всего как психологическое свойство натуры, как черту характера. Ему всегда казалось, что, если человек способен прямо, резко и трезво думать и говорить о себе, значит, он полон физических и духовных сил, значит, в нём заключена энергия, которая двигает его вперёд. Но вместе с этим в душе Максима таились нежные струны, которые делали его излишне чувствительным ко всякому страданию другого человека.

— А вот какая присказка, Максим Матвеич: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется.

Максим с такой силой откинулся на спинку скамейки, что чуть не перевернул её, и заразительно рассмеялся:

— Какой же вы умница, Захар Николаевич! Именно так: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется!

Великанов лукаво, но с явным удовольствием посматривал на Максима, ухмылялся, то дёргал, то гладил свои взъерошенные баки.