Грозное лето

Жилинский был не из робких и ответил спокойно:

— Я верил Ренненкампфу, ваше высочество, а он, по всем вероятиям, врал с самого начала войны. Всем, врал самым беспардонным образом и дезориентировал штаб фронту в результате — никто точно не знает, где находится противник. А что касается нашего авиатора, то его, надо полагать, подстрелили. Если вы позволите, я доложу вашу директиву, посланную вчера армиям…

Великий князь, все более раздражаясь, прервал его грубо, резко:

— Вы доложите мне, когда вы исполните мое повеление об освобождении Восточной Пруссии и расчистите путь на Берлин моим варшавским армиям. Наши доблестные союзники геройски сражаются на западе, но вынуждены временно отступать, теснимые полчищами немцев, рвущихся к Парижу, а ваши армии все еще топчутся, в районе Сольдау — вторая, а в районе реки Ангерап — первая. Безобразие, генерал. Генерал Иванов одерживает непрестанные победы, теснит австрийцев ко Львову, который вот-вот падет, а вы со своими двумя армиями не можете справиться с одной немецкой. Срам! — шумел он на весь кабинет, бурно шагая туда-сюда по непомерно огромному персидскому ковру, красному, как кровь.

Жилинский знал: варшавских армий еще не существует и там есть всего лишь восемнадцатый гвардейский корпус и один гвардейский полк, как знал и то, что повеление верховного об очищении нижней Вислы и всей Восточной Пруссии — плод больной фантазии, но не скажешь же об этом верховному, который вряд ли и понимает бессмыслицу, мягко говоря, такой директивы? И Данилову не скажешь, автору директивы, подсидит потом, и посмотрел на Янушкевича, стоявшего возле стола, будто говорил: «Скажите же вы, что мы с вами предупреждали о несвоевременности начала активных действий ранее конца полной мобилизации. Ведь нельзя же воевать так, по одному наитию души», но Янушкевич не видел его взгляда, или делал вид, что не видел, и молчал.

Вмешался в разговор Данилов и убежденно сказал:

— Я нахожу, ваше высочество, что ничего особенного не произошло. Армии находятся на марше, у Самсонова на левом фланге — три корпуса и две кавдивизии. Что касается его правого фланга, то я предупреждал: берегите линию Бишофсбург — Алленштейн и не растягивайте фронт, однако Самсонов растянул его здесь до сорока верст.

Орлов, вопреки всем правилам устава, возразил:

— Ваше превосходительство, генерал Самсонов исходил из того, что первая армия со всей энергией преследует отступающего противника, и избрал марш западнее меридиана Ортельсбург — Кенигсберг, в видах перехвата главных коммуникаций немцев в их тылу.

— Это было бы правильно, если бы противник пересек этот меридиан и устремился на запад, но, как вы сами установили, этого не случилось, и он устремился, по всей видимости, на юг, в лоб Благовещенскому, — в свою очередь возразил Данилов на удивление всем, ибо мог просто остановить Орлова на полуслове, как старший.

Но Орлов не унимался и продолжал:

— Но генерал Самсонов повинен в этом менее всего. Противник никогда не отважился бы направиться в лоб корпусу генерала Благовещенского, если бы чувствовал, что первая армия висит у него на хвосте и может с часу на час атаковать его с тыла. Этого, к удовольствию противника, не случилось, и у Гинденбурга оказались развязанными руки.

Данилов помолчал немного и произнес, как бы рассуждая вслух:

— Да, этого не случилось, и у Гинденбурга оказались развязанными руки — вы правы.

Это было беспрецедентно, чтобы младший офицер мог так вольно вести себя, да еще в присутствии верховного, но Данилова знали: он не очень-то беспокоился о соблюдении субординации и вот, изволите видеть, согласился со штабс-капитаном. И верховный поэтому молчит, не обрывает штабс-капитана и, кажется, даже прислушивается к спору. И ходит по кабинету, меряет его своими саженьими шагами.

И тогда Жилинский решил воспользоваться тем, что верховный не вмешивается в спор, и сказал:

— Генерал Самсонов был прав, и я вынужден был с ним согласиться, изменив марш на Остероде, вместо меридиана Ортельсбург — Кенигсберг. По донесениям Ренненкампфа, удар Самсонова пришелся бы действительно в пустоту. Теперь стало ясным, что противник никуда не бежал и, по всем вероятиям, готовит нам немецкий кунштюк — клещи Шлиффена, так что, ваше высочество, придется центральные корпуса второй армии отводить назад во избежание выхода немцев в их тыл.

— Трусость! Паникерство! — ожесточился великий князь, как будто ему наступили на мозоль. — Никаких отступлений я не разрешу. Атака и только атака. Я обещал нашим доблестным союзникам это и должен исполнять свои слова с наибольшей спешностью и усердием. У меня сосредоточено девять корпусов и восемь с половиной кавалерийских дивизий, нацеленных на Восточную Пруссию, — как вы смеете болтать об отступлении перед четырьмя корпусами противника? Позор! — но Орлову сказал более сдержанно: — А вам, штабс-капитан, рекомендую соблюдать устав и не вмешиваться в разговоры старших офицеров без того, чтобы вас о том не попросили. Но мне понравилось, что вы так энергично защищаете своего командующего.

Орлов едва не воскликнул: «Да ведь напраслину возводят на Самсонова, ваше высочество!», однако сдержался и произнес:

— Слушаюсь, — но в следующую секунду все же не вытерпел: — Но, ваше высочество, я не имею права и молчать…

— Штабс-капитан, не испытывайте мое терпение, пользуясь моим сердечным отношением к донцам, — недовольно заметил великий князь и хотел что-то еще сказать, да в это время в кабинет ворвался маркиз де Лягиш с телеграммой в руке и воскликнул:

— Ваше высочество!.. Мой генерал, телеграмма из Парижа: «Сведения, полученные из самого верного источника, сообщают нам, что два действующих корпуса, находившиеся раньше против русской армии, переведены теперь на французскую границу и заменены на восточной границе Германии полками, составленными из ландвера. План войны германского генерального штаба слишком ясен, чтобы было нужно до крайности настаивать на необходимости наступления русских армий на Берлин. Предупредите неотложно правительство…»

медленного наступления русских на Берлин, но и без того было ясно, чего союзники требовали от России.

— Ваше высочество, мой генерал, это — катастрофа! — продолжал маркиз, потрясая телеграммой. — …Генерал Галлиени ничего не сможет противопоставить Клуку и Бюлову, если эти корпуса будут приданы их армиям!

Невысокого роста, в серой накидке, как ажан-полицейский, которая как бы придавила его и сделала невысоким, с маленьким лицом, на котором едва виднелись невзрачные, седоватые усы, он был до того взволнован, что казалось, он вот-вот зарыдает в отчаянии, и его волнение передалось всем, и даже великий князь нахмурился, опустил голову и как бы не знал, что ему ответить.

Один Данилов покачал головой и сказал с легким укором:

— Маркиз, вы только что благодарили русское командование за то, что немцы сняли два или три корпуса с запада и перебросили на наш театр, что ослабит их давление на Париж. Что случилось?

Маркиз де Лягиш действительно недавно благодарил верховного со слезами радости на глазах, когда узнал о переброске корпусов немцев с запада на восток, и великий князь обнимал его и даже говорил:

— Я счастлив, маркиз, и рад, что надлежаще исполняю свой союзнический долг. Эти три корпуса противника могут много значить для Мольтке, в случае если мой друг Жоффр перейдет в контрнаступление. Поверьте мне, много могут значить.

И вот кто-то в Париже посмотрел не в те святцы и наделал переполоху, что и вызвало неудовольствие великого князя.

— Маркиз, вы удивляете меня, — сказал он однако же сдержанно. — Мы действительно располагаем противоположными данными: три корпуса и одна кавалерийская дивизия именно с запада передислоцируются на наш театр, а не наоборот. На нашем театре действуют все четыре корпуса противника, и никто и никуда их передислоцировать не намеревается. Какой-то глупец в Париже все перепутал…

— Этого не может быть, этого не может быть, мой генерал, мой дорогой великий князь, — продолжал маркиз де Лягиш, уже бегая по кабинету и потрясая телеграммой Палеолога, и наконец бросил ее на стол Жилинского и плюхнулся в желтое кожаное кресло в полном отчаянии. — Париж, мой Париж погиб, — произнес он кладбищенски-печальным голосом и закрыл лицо руками, словно плакать намерился и стыдился слез.