Грозное лето

— Что там происходит? Пропустить!

И тотчас во двор хлынула толпа разодетых, как для парадного приема, мужчин в сюртуках и дам в легких и даже декольтированных платьях и в таких шляпах, что на них могли бы моститься аисты, и, окружив великого князя, разноголосо, перебивая друг друга, загалдела:

— Ваше императорское высочество, позвольте выразить вам, верховному вождю православного воинства…

— …Мы так счастливы августейшим вниманием вашего императорского…

— …повергаем к стопам вашего императорского…

Великий князь, вытянувшись едва не до облаков, повелел:

— Хорошо, господа, я выслушаю вас. Станьте как подобает и благоволите не мешать друг другу.

Толпа засуетилась, построилась в шеренгу и затихла, как перед самим монархом, вцепившись в него покорным взглядом.

Орлов был во флигеле, переписывал начисто сообщение Филимонова и не особенно прислушивался к тому, о чем и кто просил великого князя, как в раскрытое окно ворвался его рокочущий гневный голос:

— …Что-о-о? Что вы несете мне подобную ахинею? Какие валенки, какие шапки в августе, коль на дворе стоит август? Или вы полагаете, что я буду зимовать здесь со своими армиями до второго пришествия? Мне нужны сапоги, обыкновенные сапоги-вытяжки или с вшитыми головками, вы это можете понять? — возмущенно говорил он в лицо крупному, краснощекому человеку в черном сюртуке и раздраженно заключил: — Пятьдесят тысяч пар сапог поставьте мне незамедлительно — вот что я повелеваю вам, коммерсантам. И без воровства, без мошенства и ухищрений, как бы хапнуть побольше и продать похуже. За это буду карать нещадно.

Коммерсант растерянно моргал глазами, тянулся, как бы стараясь дотянуться до этого августейшего громовержца, но никак не мог сравняться с ним и смотрел, смотрел на него снизу вверх, как гном — на великана, и лепетал:

— Постараемся, само собой… Честь по чести, ваше императорское…

И постарался спрятаться за спины других, а потом исчез тихо и неприметно.

Следующей оказалась дама в декольте. Закатив глаза и молитвенно скрестив руки на груди, она затараторила:

— Ах, ваше высочество, у меня такое горе, такое горе!.. Возымейте милосердие, ваше императорское… Сын, Николя, кормилец и опора семейства…

— Освободить от исполнения верноподданнического долга перед престолом и отечеством? — мрачнея все более, спросил великий князь.

— Да. То есть не совсем так, ваше…

— Сие может повелеть только государь, — отрезал великий князь, не дослушав, и обратился к рядом стоящему с дамой: — Чем могу служить, сударь?

Сударем был жирный толстоносый купец в черном суконном сюртуке, с окладистой рыжей бородой и крупным кольцом с бриллиантом, еле-еле, видимо, надетым на мясистый указательный палец правой руки так, что оно впилось в него, а на виду остался лишь бриллиант и играл на солнечном свету всеми цветами радуги.

Великий князь пренебрежительно посмотрел на бриллиант, перевел мрачный взгляд на его владельца, и купец сообразил: снял кольцо удивительно легко и произнес слегка осипшим вдруг голосом:

— На нужды раненых, ваше императорское высочество. Жертвую. Три карата. Десять тысяч рублей. Бельгийское.

Великий князь повертел кольцо туда-сюда, вопросительно посмотрел на генералов, но те смотрели на кольцо, как немые, и ничего не говорили.

И вернул кольцо его владельцу, отрезав:

— У меня — не ювелирный магазин, а фронт. И мне нужны не кольца, а ухнали, обыкновенные ухнали для ковки лошадей. Сто пудов ухналей, запомните. — И недовольно сказал остальным просителям: — Господа, прием окончен…

Шеренга просителей расстроилась, одни повернулись уходить, другие топтались в нерешительности, и лишь один чернобородый маленький человек в черной суконной поддевке забежал вперед и с отчаянием в голосе выкрикнул:

— А сено, зеленое, сухое сено не требуется, ваше высочество? Десять вагонов… Себе в убыток, ваше…

Великий князь басом ответил:

— Сто вагонов, не меньше.

— Постараемся, ваше высочество, если сторгуемся.

— Торговаться будешь в Нижегородской ярмарке, а здесь я покупаю.

— Согласен, согласен, ваше…

— И пятьдесят вагонов овса.

— Десять. По сорок копеечек за пудик…

— Что-о-о?

— Пятьдесят, пятьдесят вагончиков, ваше высочество. И пятачок сбросим.

Орлов все видел и слышал и качал головой. «Экий народец! Даже на войне старается лишнюю копейку заработать. И как у верховного хватает терпения разговаривать с подобными субъектами?» — подумал ой и закрыл окно, чтобы сосредоточиться. И не увидел, как офицер с гвардейской выправкой, с черной повязкой через плечо, на которой покоилась раненая рука, и миловидная, тонкая, как лозинка, сестра милосердия, с ярким красным крестиком на белоснежной косынке и с большим — на переднике, вошли во двор походным шагом, приблизились к великому князю, и тут, протиснувшись сквозь шеренгу, офицер сказал:

— Ваше высочество, позвольте представить вам сестру милосердия и воспитанницу Смольного, патриотическому порыву коей положительно не везет. Она дерзнула обратиться к вашему высочеству лично в надежде, что ее просьба будет по вашему повелению удовлетворена без промедления. Докладывает штабс-капитан Бугров.

Сестра милосердия сделала глубокий реверанс и хотела назвать себя, да великий князь, бегло глянув на нее, заметил офицеру:

— Штабс-капитан, я могу наказать вас за обращение через голову главнокомандующего, но не хочу делать этого перед хорошенькой воспитанницей княгини Голицыной.

— Виноват, ваше высочество, но обстоятельства сложились не по уставу.

Жилинский что-то тихо сказал великому князю, и он спросил у офицера:

— Вы где ранены, капитан, и почему находитесь вне госпиталя?

— В сражении при Гумбинене. Командовал батареей двадцать седьмой дивизии и, совместно с батарейцами сороковой дивизии, расстрелял пехоту тридцать пятой германской дивизии у деревни Юнасталь, за что награжден по повелению вашего высочества Ранен легко, но медики боялись заражения крови и отправили в Петербург, в лазарет Вырубовой, откуда и сбежал, — отрапортовал Бугров.

— Удрали от мадам Вырубовой? — удивился великий князь и добавил с неприязнью: — Одобряю. В том распутинском гнезде моему офицеру делать нечего… А теперь я слушаю вас, сестра Мария, — обратился он к сестре милосердия, узнав ее имя от Жилинского.

Мария смело сказала:

— Я возмущена, ваше высочество, поведением чиновников от медицины. К кому ни обращалась — никто не берет на службу: молода, неопытна, белоручка и прочее. Решила обратиться к вашему высочеству с покорнейшей просьбой: повелите принять меня хотя бы сиделкой возле раненых, в любой госпиталь или лазарет.

— А княгиня Вера Васильевна на меня не обидится? У нее ведь есть свой лазарет.

— Не обидится, ваше высочество.

— А военный министр, — не назвал он Сухомлинова по имени-отчеству, — дядя ваш, неужели разрешил вам ехать на фронт?

— Разрешил.

— Это делает ему честь, — одобрительно заметил великий князь и легко попенял Марии: — А вот приседать в реверансе вам не положено, сестрица. Вы — солдат.

— Но на мне косынка, ваше высочество, а не фуражка, как же я могу отдавать честь? — с искренним сожалением спросила Мария.

Великий князь улыбнулся, и все генералы улыбнулись и были рады, что эта миловидная сестричка сняла гнев с чела верховного, но это было лишь миг, а в следующий миг великий князь нашел взглядом Евдокимова и вновь насел на него:

— Слышали, генерал, какие порядки во вверенном вам ведомстве? У вас недостает медицинского персонала, а ваши чиновники от медицины, — повторил он слова Марии, — не соблаговолили принять на службу воспитанницу Смольного института, сестру милосердия. Возмутительно! Повелеваю вам незамедлительно определить баронессу Корф сестрой милосердия в госпиталь и донести мне об исполнении. И капитана подлечите, чтобы его рука могла стрелять.

— Слушаюсь, — ответил Евдокимов.

А Бугров снял руку с подвязки, сжал кулак и сказал: