Сборников рассказов советских писателей

А когда песня затихла и все чуть отдышались от такого прекрасного пения, стал прокашливаться Екаб Кугениек, потому что и он готовился сказать речь. Свое надгробное слово он представлял себе так:

— Ха! Я начну — с «ха»! Потому что это чертово словцо пристало ко мне, как чума, — смогу ли я без него обойтись в надгробной речи? Юрка Стаклит, в этот день, когда мы предаем тебя земле, позволь вспомнить другой день, когда ты всех нас, бывалых мужиков, избавил от изрядной неприятности. Давно это было, мы тогда впервые отправились в Атлантику за сельдью. Теперь каждый мальчишка, у которого и борода-то еще не растет, туда ходит. А мы в первый раз! Меня ребята брать с собой не хотели, говорили — старая кляча — ха! Вот опять сказал — ха! И все-таки я поехал. В те времена у рыбаков сапоги, рукавицы, не говоря уж о сетях, были куда как хороши! Руки мы поистерли в кровь, ноги у нас промокали больше, чем рыба промокает в море, а на уме одно — вернемся домой и за все мучения получим кучу денег — целый дом или «Волгу» в наличных — ха! Борода у меня тогда отросла чуть не до колен, не мылись мы добрых полгода — в море ведь только ненормальный станет мыться. Вот вернемся домой — такое пойдет веселье! Такие номера отколем — ха! Потому что те, на берегу, грустили без нас, и мы должны их потешить. Ну и решили мы нарядиться пиратами: повязали вокруг головы платки, к носам приладили кольца, а в руки и в зубы — ножи для разделки сельди. На конкурсе маскарадных костюмов, наверное, первое бы место заняли. Меж тем встречавшие нас решили, что без речей в таком случае не обойтись, и с этой целью соорудили специально для нас трибуну — стало быть, как сошел с палубы, валяй на трибуну, в море-то ведь много не наговоришься, а на берегу болтай сколько влезет, А когда большое начальство увидело нас с этакими бородищами, с ножами да кольцами в ушах и носах — все, как есть все, онемели. Ясное дело, разве можно таких шутов гороховых на трибуну выпускать? И ты нас тогда спас. Тебе, наверное, следовало петь в нашу честь гимн, прославлять, вроде мы герои какие, но ты хитрец, чертов сын, ты не стоял раззявой, как другие, ты не растерялся и запел: «Был ты, парень, удалым молодым!» Веришь, Кнабис, меня слезой прошибло. Моя старуха на меня глядит, ребята мои глядят, а мне вот ничуточки не стыдно реветь, словно я младенец грудной. Как-никак всю Атлантику избороздил, от молодых не отставал ни в одном деле, потому могу сказать — ха! Дорогие мои, давайте споем в честь нашего друга, которого мы сейчас предаем земле, песню, спасшую нас от позора. По правде говоря, Кнабис, тебе следовало стоять над моей могилой, но так уж получилось, что не я, а ты скоро будешь в земле, мне же придется еще какое-то времечко потопать. Стало быть, предлагаю спеть «Был ты, парень, удалым, молодым!».

Оскар Звейниек похвалил Екаба Кугениека за такую прекрасную речь и прибавил, коль скоро она ему так удалась, то пусть и на похоронах Кнабиса ее скажет. После чего старики торжественно запели песню Кнабиса. За соседними столиками, услышав ее, подхватили, потому что и в самом деле это была славная песня. И оркестр стал подыгрывать поющим, вся «банка», как единая семья, пела о том, что старики когда-то были молодыми и удалыми парнями, были горазды на всякие проделки, одним словом, озорники, вроде молодых бычков на весеннем солнышке; но старики — это вам не трухлявые мосты или ржавые пароходы, выброшенные на берег, — они не сдаются и еще на кое-что годны, и эта удалая песня была как бы подтверждением. А когда она окончилась и все уже успели немного отдышаться от такого прекрасного пения, к Екабу Кугениеку подошел его внук Оскар.

Имя мальчишке дано было не случайно. Внука Екаба Кугениека звали Екабом — таков уж был уговор между друзьями, потому что у настоящего мужчины должна быть вечной не только фамилия, но и имя. Это обстоятельство являлось также причиной, из-за которой Бенедикт Веинь частенько бывал грустен, ведь только у него не было ни сына, ни внука, одни лишь дочери да внучки, и друзья никак не могли уговорить своих детей, чтоб назвали кого-нибудь из внуков Бенедиктом, а все оттого, что каждое приличное имя записано в календаре, в котором установлена дата именин Екаба, Оскара, Андриса и прочих, но Бенедикта в календаре не было. Не было — и все тут. Насчет этого дела Бенедикт Веинь написал жалобу в редакцию календаря, единственную за свою жизнь, и получил ответ, что-де «Бенедикт» устарело, что этим именем никто больше не хочет называть своих детей, к тому же оно невольно наталкивает на мысль о боге, о католиках, а также о ликере под названием «Бенедиктин». Какой современный человек даст такое имя своему сыну? Следовательно, Бенедикту нужно было смириться — хочешь не хочешь, оставаться ему последним Бенедиктом, потому что его дочери рожают только девочек, и он с завистью смотрел на внука Екаба Кугениека Оскара, который уже пытался разговаривать с дедом, как полагается настоящему мужчине:

— Дед, чего это вы расшумелись? Нам с Анитой потанцевать охота, а вы все поете да поете. Оркестр играет только для вас.

Бенедикт Веинь хотел было открыть рот и пообещать парню больше не петь, дескать, танцуйте себе на здоровье, к тому же Анита была его внучкой, глядишь, поженятся с Оскаром, правнука назовут Бенедиктом, может, доведется такое… Но Екаб Кугениек стукнул кулаком по столу, зазвенели рюмки:

— Ха! Я снова говорю — ха! Попридержи язык, молокосос! Попридержи! Не то не погляжу, что ты мой внук! Человек помер, а у них одни танцульки на уме!

А так как он почти кричал, то его услышала вся «банка», и все стали спрашивать:

— Кто? Кто помер?!

И Екаб Кугениек ответил.

— Кнабис помер.

В «банке» наступила тишина, перестали звенеть вилки и рюмки, перестали скрипеть стулья. Слышно было, как ветер колышет те самые новые занавеси с цветными кругами, которых так много, что почти у каждого из сидевших за столиками над головой висел круг, отчего все походили на святых, вроде тех, что на церковных фресках.

И совсем тихо, почти беззвучно за буфетной стойкой упала в обморок буфетчица Амалия Кнапиня.

В этой тишине вдруг раздался голос Кугениека. Екаб сказал, что хотя сегодня все пришли сюда повеселиться, однако не следовало бы позволять никаких шуток и озорства, а следовало бы помянуть добрым словом Кнабиса. А еще он сказал, что в связи с этим печальным событием нужно бы произнести речь и спеть те песни, которые Кнабис любил, но если кому-то сказать нечего, пусть просто помолчит и помянет покойного по своей совести и разумению.

И все находившиеся в «банке» поняли — произошло нечто страшное, непоправимое, нечто такое, чего не исправишь, как лодочный мотор, не заштопаешь, как чулок, не залечишь, как рану, которую стоит только тряпкой перевязать.

Саксофонист Робис Ритынь, он же начальник добровольной пожарной команды, собрался было встать и сказать несколько слов, но, взглянув на трех стариков, вдруг понял, что ничего искреннего сказать не сможет, потому что Кнабис всегда насмехался над ним, называл в глаза начальничком, который влезает другим начальничкам в неприличное место и уж вылезти оттуда не может оттого, что собственный его начальничек в свою очередь влезает в те же места другим начальничкам — и так до бесконечности, а в результате — одна великая вонь получается. Кнабис частенько говаривал, что Робису наплевать на пожары, он лишь опасается за свою должность. Переиначив слова песни «С робкой мольбою тихою ночью песня звучит», Кнабис пел в его присутствии «С робкой мольбою ползу на карачках средь бела дня», а дальше и вовсе шли такие непристойности, что язык не повернется произнести, и Робис Ритынь, не сказав ни слова, честно промолчал. По правде говоря, он даже обрадовался, что Кнабиса нет на открытии «банки», но, узнав, что Кнабис помер, огорчился, да, огорчился, потому что Кнабис и впрямь был добрый малый, не трус, говорил что думал, никогда не унывал. Это были как раз те качества, которых недоставало самому Робису Ритыню. Ему сделалось бесконечно грустно оттого, что он никогда таким не станет.