Сборников рассказов советских писателей

Галина рассказала, что родители ее умерли, а муж, по специальности геофизик, три года назад утонул в озере.

— Квартира была? — спросил Турков.

— Мы на очереди были.

— Ну? Отчего же не получили? Где квартира-то?

— Он нетрезвый был, когда утонул… — смутилась Галина. — Понимаете, неловко просить квартиру… И потом не могла я оставаться в Сыктывкаре. Ходишь по улицам, невольно вспоминаешь…

— Получили бы квартиру, обменялись на другой город!

— Нет, мы с Женей сразу уехали. Я боялась, что он все поймет. Знакомые жалеют, соседи…

— А родственники мужа где?

— Живут в Ленинграде.

— Ссоритесь?

— Нет, не ссоримся. Поздравляют Женю с дней рождения, иногда пишут.

— И все?

— Я у них ничего не просила. Мне не надо.

Она рассказывала и вязала на спицах рукавичку с орнаментом. Такая у нее работа: вяжет рукавички с национальным орнаментом, сдает в мастерскую художественного фонда.

— Нам вполне хватает на жизнь.

— О настоящей профессии не думаете?

— Почему же эта не настоящая? Мою продукцию на выставки посылают.

— Знаете, знаете, что я имею в виду!

— Догадываюсь. Я хотела учиться… Но мужа переводили из одного места в другое, и я вместе с ним ездила.

— А заочно?

— Художественный заочно не кончишь.

Вертятся спицы, ложится петелька к петельке. На рукавичке появляется узор — какие-то петушки. Велика важность, есть эти петушки или нету их. Велика радость, что кто-то наденет особенную рукавичку, а не стандартную…

— И нравится вам?

— Очень.

Турков накалялся от ярости. Врет, врет! Опять ссылки на мечту, на призвание! Чепуха собачья! Не изобретен прибор, который определял бы это призвание, да и не нужен прибор; нагородили мечтатели воздушных замков, а пустота и останется пустотой! Гении не в счет, они исключение, а обычный человек без призвания обойдется. Что, ломать себе жизнь, если не поступил в какой-нибудь цветочный техникум? Ничего, пойдешь в кулинарный и будешь печь блины, мир от этого не оскудеет… Большинство людей устраивается работать туда, куда есть возможность устроиться. А лепет о призвании — оправдание собственной лени.

— Так и будете дальше?

— Да, так и буду.

В нищенски обставленной комнатке занавесочка с теми». же петушками, Женечкины рисунки на стенах. На окне глиняный горшок, в горшке топорщится куст болотной травы. Трава изображает растрепанные волосы, горшок — человеческое лицо, рот и глаза подрисованы. Искусство.

— А жить-то где собираетесь?

— Пока здесь.

— А потом?

— Потом видно будет.

— Ведь никакой перспективы! Или замуж надеетесь? Только честно!..

— Совсем не надеюсь. Он у меня хороший был, хоть и выпивал… Мне, Виталий Максимович, трудно другого полюбить. Да и Женечка теперь вырос… Уже понимает.

— Уже видел, как мои предшественники дверью ошибались? Не обижайтесь, я без злости, у меня своих двое. Но мои, слава богу, пьянства и драк не видели.

— Здесь, конечно, всякое бывает. Иногда не везет на соседей.

— Да я уж почувствовал. Женечка-то вас защищает, а мне от его доблести страшновато…

— Ничего. Это забудется, это неважно.

Петелька к петельке, петушок к петушку. А что важно? Вырастить худосочного мечтателя?

— Поощряете его рисование?

— Конечно.

— И есть способности?

— Судить рано. У всех детей в этом возрасте замечательные способности.

— К чему?

— А вы не заметили? У вас же двое!

— Я постараюсь развить у них другие способности, — сказал Турков. — Чтоб не выросли лоботрясами. Чтоб дурью не мучались.

— Озлобленный вы какой-то, — рассеянно произнесла Галина, считая петельки.

— Озлобленный?!

— Да. Будто на душе у вас неспокойно. Будто не знаете, на кого разозлиться…

Только этого недоставало, чтоб Галина его пожалела. Бедного, запутавшегося, обиженного судьбой. Великого неудачника.

Турков на два дня отпросился с курсов — ему-то не очень требовалось повышать квалификацию, от коллег не отстанет — и съездил к матери, чтоб помочь на сенокосе.

С наслаждением поработал физически, азартно махал «горбушей» на кочковатом лугу. Славно было чувствовать свою силу, неутомимость, ничем не подточенное здоровье; славно было купаться вечерами в озере, по-мальчишески прыгая в воду с наклонного дерева. Городская хандра моментально выветрилась. И, веселый, довольный, отправился он на субботу и воскресенье домой, к жене Лизе, к сыну и дочке, по которым уже соскучился.

Каким-то новым взглядом он смотрел на жену, горделиво сознавая, что она лучшая из всех женщин, которые ему встречались; с той же гордостью смотрел и на ребятишек — румяных, крепконогих, со смышлеными мордахами.

— Павлушка, разбойник, даю задачу на сообразительность!

— Давай!

— Три голубя прилетели, два улетели, сколько осталось?

— Остался один плюс те, которые раньше были!

— Молодец!

Вот такая у нас арифметика, гражданка Галина. Разбойнику Павлушке еще шести годочков не стукнуло, а сообразителен, как агент по снабжению. Можно поручиться, что в будущей жизни не пропадет, не скатится в неудачники. Выберет успех, а не прозябание.

— Лиза, тебе не кажется, что мы плохо живем?

На белоснежной подушке смуглое, без единой морщинки лицо, загорелые руки, светлеющие в подмышках, закинуты под голову, сонная умиротворенность в глазах.

— Ты довольна, Лиза?

— Почему ты вдруг спрашиваешь?

— Потому, что раньше не спрашивал.

— Если бы мне что-то не нравилось, я бы сказала… Спи.

— Может, у тебя духовные запросы какие-нибудь? Мечтала об одном, а получилось другое?

— Спи. Тебе спозаранку на самолет.

— Нет, ты ответь: ты счастлива? Серьезно спрашиваю.

— Счастлива. За тебя только переживаю.

— Это еще что?! По какой причине?

— Ты ведь меня не любишь.

— Окстись, Лизавета! Что тебе в голову взбрело?

— Я же знаю.

— Ну, Лизавета, тебя солнцем чересчур напекло… Я что же, не по своей воле женился?!

— Спи, Виталик. Если что и случится, буду сама виновата. Понимала, что ступаю на ненадежную дощечку…

— Лизка, ты старая, жуткая костяная баба-яга. Завтра же я тебя брошу. Пусть другие тебя любят сильней.

— Спи, — улыбнулась Лиза.

Турков сегодня, сейчас же мог дать какую угодно расписку, что не только не расстанется с Лизой, но будет ей верен постоянно. Уж себя-то он знает. Неспособен на мимолетные романы, перед собою краснеть не желает, слишком это противно. От добра добра не ищут, и никто ему не нужен, кроме Лизы. Это верно, что он не испытывал к Лизе острой влюбленности, ну и что? Грош цена сумасшедшей влюбленности, именно из-за нее разводится каждая третья супружеская пара! Ошалеют от взвинченных восторгов, сомлеют в объятиях, а через неделю трезвые будни, домашнее неустройство. Влюбленность испаряется, как лужа на дороге. У Туркова тоже были девочки, по которым он вздыхал — и в десятом классе школы, и в институте, — куда подевалось былое томление? Вспомнит теперь, усмехнется: дурачок был, слепой дурашка…

— Лизавета, неужели боишься, что я тебя брошу?

— Не в том дело, Виталик.

— А в чем?

— Наверно, ты не бросишь. Хотя кто знает… Но ты, наверно, все-таки не бросишь.

— Чего ж тебе переживать и опасаться?

— А вдруг мучиться будешь? Вдруг раскаиваться?

Она произнесла эти слова после долгого молчания.

Словно взвешивала, надо ли их говорить.

— Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это!

— За откровенность? Так ее маловато у нас.

— За отчаянность! За то, что на вулкане живешь! В доме, который качается!

— Спи.

— Между прочим, последняя новость: кажется выдвигают меня в депутаты. Будешь за меня голосовать? Остальные-то избиратели поддержат…

— Я рада за тебя, Виталик. Очень рада. С этой работой ты хорошо справишься.

— И на том спасибо.

Июльская короткая ночь завесила темнотой окна и вскоре уплыла, как дождевое облако. Петухи по деревне заголосили. Турков чувствовал, что Лиза тоже не спит. Невероятное открытие: и жена, оказывается, обеспокоена участью Туркова!