Буран

Особенно развязные и нахальные посетители лезли в чум, заглядывали в котлы над костром, пытались поднять шкуру, под которой лежали семейные божки. Тогда Сяско, забыв о наказе хозяина, выкрикивал единственные русские слова, которым его научили русские купцы, приезжавшие в тундру. Это были слова изощренной похабной брани. Чаще всего, наглый, нахальный посетитель злобно отвечал Сяско теми же бесстыдными ругательствами и с угрозами уходил из чума. Сяско возвращался в чум, садился к костру и долго плевался.

Изредка Кондрат упрашивал Сяско спеть. Кондрат видел мучительную жизнь семьи Сяско, сочувствовал ему и заставлял его петь, не столько выполняя приказание «хозяина», сколько желая облегчить горестную долю «инородца». По себе он знал, что скрашивает как-то песня людское горе, словно беседа с добрым задушевным другом.

И Сяско пел тем охотнее, чем печальнее, безотраднее были его думы. В песне он жаловался своим далеким сородичам, как тягостно ему жить, как беспросветно и тоскливо текут его дни. Он пел о том, о чем думал.

Иногда пела Пайга. Она скучала о холоде тундры:

Зрители смеялись над песнями ненцев, не понимая тоски и горя, вложенных в эти песни.

Однажды к чуму Сяско пришел вместе с Кондратом высокий худой человек. Он был в широкополой светло-коричневой шляпе, беспоясной длинной рубахе со светлым в крапинку платком, повязанным вокруг ворота. Глубоко запавшие глаза его были грустны. Но при виде выбежавших из чума детей эти глаза залучились приветливостью, а лицо осветилось улыбкой.

— Хуркантола ямб опой луце! Хунтер харю! Хунтер харю [23]! — кричали дети, прыгая около чума, но остерегаясь близко подойти к пришедшему.

— Здравствуйте! — сказал он и протянул им свою узкую руку,

— Ани торово [24]!

Они впервые услышали здесь понятное им русское приветствие, и между маленькими северянами и Журавлем, как прозвали они русского, сразу же установилась теплая дружба.

Недо приковала к себе его особое внимание. Ее красивая одежда поразила его. На ней была ягушка, покрытая затейливыми узорами из полосок меха, нашитых на красном сукне, с пышной опушкой из песцовых шкурок и хвостов. Пояс с четким «ласточкиным» узором из белой и черной пешки, с огромной начищенной медной пряжкой в виде спирали, ярко выделялся на меху ягушки. Где-то под ягушкой позванивали медные побрякушки украшений. Из-под опушенного соболем капора выглядывали смущенные, но любопытные черные глазенки.

Журавль принес с собой небольшой кожаный чемодан и этюдный треног. Это был скульптор. Кондрат называл его господином Валецким. Треног и чемодан он положил на нарту.

Чемодан был покрыт невиданной Мачем кожей, и мальчик начал ногтем пробовать ее добротность. Валецкий отвел руку Мача и, улыбнувшись, покачал головой: «Нельзя так». Мальчик занялся никелированной ручкой чемодана.

Валецкий внимательно вглядывался в лица детей. Он дал им по шоколадной конфете. Дети с интересом стали разглядывать яркие картинки оберток. Скульптор неожиданно взял конфету из рук Недо и сделал вид, что хочет положить ее обратно в карман. Недо растерянно взглянула на конфету в руках брата и чуть не заплакала.

Валецкий развернул конфету и сунул ее в раскрытый рот девочки. Не закрывая рта, она стояла перед скульптором. По мере того как таяла конфета, таяла на лице Недо обида, и ее личико медленно расплывалось в довольной улыбке.

Был доволен и Валецкий. Грубое, смуглое лицо девочки приобретало в улыбке своеобразную красоту и привлекательность.

Скульптор торопливо раскинул треног, укрепил на нем деревянный диск и выложил несколько стек [25]. Неду он посадил на нарту, знаками показал ей, чтобы она сняла капор, и приступил к работе.

На диске быстро наросла глиняная горка телесного цвета. Валецкий оболванил ее. Под смелыми движениями его рук начали определяться грубые очертания головы. Валецкий стал работать с глубоким сосредоточением, но медленно. Натура была нова. Нужно было верно схватить типичность формы: скуластость, низкий лоб, узкие щелки глаз.

Над оболваненной формой то мелькала стека, снимая или наращивая глину, то, словно гипнотизируя, Валецкий энергичными движениями пальцев проводил по грубому, неоформившемуся лицу. Эластичная глина была податлива, и в скульптуре все явственнее выступала характерность типа северной натурщицы.

С изумлением смотрел на работу Валецкого Мач. Под умелыми и быстрыми руками русского он видел рождение человеческой головы. Его поражало умение так лепить человека.

В тундре Мач видел, как выделывали деревянных богов топором и ножом. Они не казались ему безобразными. Они были богами, имевшими добрую или злую волю, независимо от их сходства с человеком. Их безобразность и уродливость даже словно увеличивали их божественное отличие от человека, силу и волю над ним. А этот смешной и добрый русский дядя делает бога красивого, похожего на ненца, как бог Сэру-Ирику, живущий на Белом Острове. Такому богу не страшно молиться. Он будет, наверное, добрее всех богов тундры.

Скульптор работает с увлечением. Никогда еще он не встречал столь волнующей по своей первобытной простоте натуры. Свежо и наивно-выразительно было лицо этого северного ребенка. Валецкий не замечал течения времени, жестами упрашивал Недо сидеть, не шевелясь на нарте. Только тень, упавшая на лицо Недо, заставила его с сожалением вспомнить о наступившем вечере. Распростившись со своими маленькими друзьями, скульптор ушел.

Он стал приходить и работать каждый день, поражая северян своим мастерством делать красивых ненцев. Место Недо заняла Пайга, а потом Мач и сам Сяско. Скульптора приветливо встречали и провожали. Он ничего не брал у ненцев, не кричал на них. С детьми был добр и ласков. Сяско осмелился даже назвать его юро Валески. К нему привыкли, как к Кондрату.