Повесть о последней, ненайденной земле

— Возьми-ка, бабушка… Та торопливо, благодарно закивала:

— Спасибо, спасибо, родненькая, забыла я, когда уж и ела экую-то благодать.

Лена хотела крикнуть: «Не берите! Она ничего не дает зря!» — и не смогла, только отвернулась, чтобы не видеть старухиных счастливых глаз.

Собрала, сколько зараз руки приняли, посуду и пошла на реку мыть.

Она так занялась песком и водою, что не слышала шагов, и обернулась, только увидев упавшую на воду тень. За ее спиной стоял Кешка.

— Я в кузню к деду ухожу. Может, и ты пойдешь? Бабка-то у них приболела, дед просил кого ни то привести на подмогу.

И хоть Лена мигом поняла: уж конечно, не ее просил привести дед, а из мальчишек кого-нибудь, тут же согласилась. Как ни трудно в кузне у мехов, но рядом-то будет Кешка! А еще есть Валерка, и уж с ним-то вдвоем они всякую бабку заменят.

На лугу уже опять стрекотала косилка на спасовской стороне и вперебой пели сосновские косы древнюю, как сама эта земля, песню покоса. Лена поискала глазами тетю Нюру — не видно, все женщины в белых, выгоревших платках до бровей на одно лицо. Даже и Фаню не отличишь. А вот Романовне уж никак не спрятать своей могучей стати — отовсюду видна. Ей и сказала Лена, что идет в кузню. Романовна посмотрела на нее из-под платка удивленно, но не стала возражать — не на гулянье же девка просится, пусть идет. И Лена со спокойной душой побежала догонять Кешку — его белая голова уже чуть только маячила за дальними кустами.

…Сенокос кончился, но уже рожь наклонила к земле восковые сладкие колосья, радугой переливаются метелки ячменя, сизым сильным соком полнится овес. И свои радости принесло лето: наконец-то поспела картошка, кончилась голодная пора.

Поутру, сбегав на дворину, Лена подкапывала несколько картошин, осторожно нащупывая клубни среди сплетения корней. На шестке уже горел таганок и калилась сковорода. Картошку мигом натирали на терке, появлялась вилка с насаженным на нее крошечным кусочком драгоценного сала, и вот уже Колька и Павка наперебой тянули к матери чумазые ручонки:

— Дай попро-о-обовать!

А тетя Нюра отмахивалась несердито:

— Цыц вы, несытики!

Появились даже свои вкусы: Нонка, оказывается, предпочитала есть «дранки» с зеленым луком, а Лена — с огурцами.

И только когда, следом за картошкой, завилась на огороде и капуста, вернулся из города дядя Гриша Бородулин. Вечером, в сумерки, едва стадо разошлось по домам, подошел к воротам и бесшумно, как большой нетопырь, нырнул во двор. И ни говора, ни беготни не послышалось в избе, словно он, так и не дойдя до дому, растаял где-нибудь во дворе. Так никого не встречали в Сосновке. Все значительные события в ее жизни проходили шумно. Даже когда Романовнина бабка утопила чистую бочку в гусином грязном пруду, и то полдеревни сбежалось советчиков да ахальщиков. А тут человек вернулся — и ничего.

Фаня утром как ни в чем не бывало вышла на работу. Так же, как и все это время, наказала соседской бабке:

— Присмотри за моими…

И только тогда Лена догадалась: не хочет она, чтобы люди узнали про возвращение мужа, а почему — неизвестно. Вмешиваться во все это Лене не хотелось. С того дня избы их словно и не стояли рядом: Фаня «не замечала» Болотовых, а они — ее.

Лена проводила Машку в стадо — она почти никогда не изволила уходить со всеми, а ждала, путаясь вдоль плетней, пока ее проводят персонально, хворостиной. По дороге домой выгнала из чужого огорода Кольку и Павку — они с наслаждением обдирали там мелкий, до судороги кислый крыжовник. У них не только руки, даже животы были в кровь исцарапаны свирепыми иглами, но рожицы сияли, и даже Ленины подзатыльники не охладили их разбойничьего восторга.

Точно такой же крыжовник рос и у тети Нюры на огороде. В Сосновке на всех дворах росло одно и то же: терпеливые яблони-дички, малина, смородина и крыжовник, но мальчишки всей деревни, от мала до велика, лазали по чужим огородам. Получалось что-то вроде равноценного обмена, но с неравноценной затратой сил.

Чужие огороды сулили опасную сладость тайной добычи, и что перед этим два-три подзатыльника или крапива-цветуха, напиханная в штаны?

Колька и Павка нисколько не обиделись на Лену, но они и не подозревали, что она сама в душе завидовала им!

День Лена провозилась в огороде, потом занялась уборкой и даже не заметила, как в избу пробрались сумерки. Серые тени выскользнули из углов и легли на чисто вымытый пол, зажгли глаза у кошки…

Нонка начала было помогать Лене, но скоро не то устала, не то отвлеклась. Палка, которой она выбивала подушку на крыльце, бессильно повисла в руке, а сама подушка свалилась в крапиву.

— Ты посиди лучше тут, на крыльце, я сама… — сказала ей Лена, как будто и не замечая ничего.

Нонка покорно уселась, сложив на коленях праздные руки. Хотя в Сосновке забыли про голод и у всех ребятишек щеки горели, как прихваченная морозом рябина, Нонка таяла. На неподвижном лице жили одни глаза, но, казалось, они-то и выпивали жизнь из всего слабого Нонкиного тела. «В больницу бы в город ее надо, — говорила тетя Нюра, — да когда же ехать-то? Разве вот с уборкой управимся, так отпрошусь…»

Но Лена видела, что тетя Нюра не очень-то верит и в спасительную силу городских докторов.

«Зря, зря я дала ей прабабкино цыганское имя, несчастливое оно, — жаловалась тетя Нюра Лене, как взрослой. — Отец так хотел, его послушалась. Уж больно ему нравилось, что у меня такая знаменитая прабабка — сам Пушкин ее песни слушал… А как той на роду счастья не было, так и моей, видно, не будет…»

Сегодня тетя Нюра запаздывала — работала на дальнем поле, — и Лена сама подоила блудливую Машку, у которой брюхо раздуло до барабанного звона от колхозной капусты, — никакими силами не удавалось выжить коз с приречных капустников, хоть вовсе капусту не сади…

Потом растопила на шестке таганок и поставила вариться картошку.

В спустившихся сумерках крошечный костерок из лучины напоминал большой настоящий огонь, даже отсветы от него бежали по стенам. Нонка смотрела на него, мучительно морща лоб.

— Как странно, — заговорила вдруг она, — ну совсем, совсем почти помню, вот немножко еще осталось… и ничего! Ты не понимаешь, а мне страшно. Как же так? Люди помнят всё, а я — ничего… даже маму. Это ведь я только так ее «мамой» зову, а сама… сама не помню! — Она заплакала сначала тихонько, потом навзрыд — Я не могу, не могу так жить больше!

Лена сейчас же села рядом на лавку, обняла ее за плечи.

— Ты что? Это тебе только кажется, понимаешь, кажется, что ты не помнишь. Ты все время думаешь об этом — вот и получается так. Ведь и я тоже не всё помню о себе, и другие.

— Да… не всё… А я — ничего, — уже без слез, но оттого с еще большей горечью ответила Нонка. — Ты это нарочно мне говоришь, я ведь знаю… Ты хорошая.

Кто-то осторожно стукнул в окно. Лена невольно вздрогнула, резко обернулась. Нонка всем телом прижалась к ней. За окном маячила белая Кешкина голова. Лена смущенно улыбнулась и распахнула раму.

— Это ты? А я уж думала…

— Чего ты думала?

— Да ничего. Мы тут сумерничаем с Нонкой.

Кешка небрежно оперся о подоконник и, глядя в сторону:

— Не видно тебя чего-то, вот я и пришел. Думаю, не случилось ли чего.

У Лены вспыхнули глаза, а потом щеки, но она деловито наклонилась над таганком, поправила щепу.

— Ничего со мной не случилось. Огород весь день полола. Так трава одолевает, просто ужас!

— На собрание-то завтра придешь? — спросил он, все так же упершись глазами в тети Нюрин сарай, будто увидел там невесть какое чудо.

— Конечно, приду. Спрашиваешь тоже!

— Ну ладно. А то мне завтра и заглянуть будет недосуг, тоже ведь с обозом еду.

И Кешка впервые посмотрел на девочек. Сказано было небрежно, а означало многое: завтра отправляли в район первый хлеб и сознание, что он, как взрослый, пойдет с обозом, прямо-таки распирало Кешку от гордости. Он потому и пришел.