Повесть о последней, ненайденной земле

— Мне помогала, хорошая она, — сунулась Романовнина бабка. — Как ни иду на речку, всякий раз корзину нести подсобит да и белье отполощет…

— И мне в помощницы просилась. А как приболела я, так приходила, да не глядя, что в кузне привычка нужна, — добавила Валеркина бабка.

— Нюрин дом на ей стоит, это точно.

Лена даже и не знала но имени женщины, которая это сказала. Она оглядывалась и словно не узнавала прежних знакомо-незнакомых лиц. Они вдруг распахнулись перед ней, как двери гостеприимного дома. Лена не подозревала, сколько глаз, оказывается, наблюдало за нею, взвешивало каждый ее шаг.

Ей кивали, ободряюще улыбались совсем точно бы незнакомые женщины. А на Фаню с искренним сочувствием смотрела разве что одна рябая Вера. Да еще две-три старухи, в чьих неуверенных, робких взглядах читалась давняя зависимость от бородулинской семьи.

Боком выбиралась из толпы Романовнина бабка, досадливо качая головой и закрещивая рот, поминавший Фаню черным словом.

— Вот так, — подвела, как итог, Романовна, — людское слово на миру — всегда правое. А от Фани кто из нас какое добро видел? Ну-ка, скажите!

И ни слова не прозвучало в ответ. Бабка остановилась было, да только молча махнула рукой: «Не от добра ведь Фаня угостила — из гордости да корысти». Не было и обвинений, но молчаливое осуждение казалось страшнее, сокрушительнее слов.

Нонка пробралась-таки к Лене и стояла теперь рядом, оглядывая всех испуганными глазами. Взгляды людей не сулили зла, и Нонка медленно улыбнулась, а за ней и Лена. Тетя Нюра тихо плакала в сторонке, утирая слезы концом платка. И Лена поняла: боялась, что их разлучат, а значит, любит ее, Лену, не просто жалеет. И от этого еще шире, прямо-таки по-глупому расплылась на лице улыбка.

— Что ж, товарищи, — снова заговорил председатель, — такой темы никто не предполагая затрагивать, но все — к делу. Я одно скажу: пусть задумаются все, кто около нас в чужаках живет. Или будут работать в колхозе, или — долой с нашей земли. Вот так.

Помолчал и очень буднично, просто повернулся к возчикам:

— Что ж, трогай.

Не враз, со скрипом тронулся с места обоз. Кешка, бросив вожжи на спину лошаденке, приотстал на минуту.

— Ты не расстраивайся, слышь? — тронул Лену за локоть, — Может, еще все и ошибка, с отцом-то твоим. И вообще…

Но, увидев Ленино сияющее лицо, тоже заулыбался, свистнул и побежал следом за своими.

Лето догорало. Днем еще никла от жары зрелая ботва на огороде, а ночами приходила осень и незримо хозяйничала в густой августовской тьме до утра. Тронулись желтизной листья на ивняке — пока еще незаметно, по одному; огурцы скорчились от мертвой осенней росы, и в реку «олень копыто опустил» — купаться уже не манит.

Зато лес щедро выплескивал прямо к околице грибное изобилие, торфяник почернел от дурманной сладкой ягоды — гонобобли, и пьяные от нее рябчики срывались там прямо из-под ног.

В Сосновке готовились к «престолу». Наверное, потому и пережил этот церковный праздник революцию, что случайно пришелся на щедрую, спокойную осеннюю пору. До войны совсем было свели его на нет, но за войну «престол» снова ожил — другие, более важные дела занимали тех, кто должен был с ним бороться.

И вот уже два послевоенных года по три-четыре дня гудели лесные деревеньки от тяжелого «престольного» гуляния. Собирались так же «гудеть» и в этот раз.

Лена никогда прежде и не слыхала о таком празднике. С папой приходилось ей жить и в больших городах, и на лесных и горных заставах, но там все и всегда было понятное — свое, советское.

А здесь, рядом с таким же новым миром, жило что-то другое, очень древнее, не такое заметное, как флаг над сельсоветом, но все-таки очень живучее, цепкое… И проскальзывало оно во всем: и в безобидных побасенках Валеркиного деда и в этом, тоже непонятном, празднике со странным, сказочным названием.

Но «престол» собирались праздновать далеко не все, это Лена тоже заметила сразу. Тетя Нюра даже и не думала о нем, и у Кешки в семье никто ему не радовался.

Кешка, с тех пор как возил в район хлеб, загордился недопустимо. Лена так его ждала, даже платье надела праздничное — синее в горошек, что тетя Нюра из своего, девичьего, перешила. Кешка даже и на другой день не пришел, и еще через день.

Лена спрятала платье далеко-далеко, на самое дно сундука, и только понять не могла, отчего так странно смотрит на нее Нонка: точно ей и весело, и больно, и она сама не знает, чего ей больше хочется — плакать или смеяться? Но в этот раз Лене было не до Нонкиных настроений.

А Кешка пришел когда вздумалось и как ни в чем не бывало заговорил о делах.

— Я говорю бате, — рассуждал Кешка, — запретили бы этот «престол», и все. А он говорит — нельзя, у нас, говорит, свобода вероисповедания. Понимаешь ты такое?

Лена пожала плечами:

— Наверное, действительно нельзя запрещать. Я-то не знаю, никогда о таком празднике и не слыхала. Но что в нем плохого?

— Что плохого? А под овощи когда будем землю поднимать? Но мы тут придумали кое-что, вот увидишь…

Лена не стала спрашивать, что именно «придумали» и кто это «мы».

— А у нас на огороде капустина росла-росла и треснула. Я даже испугалась, — сказала она, глядя куда-то поверх Кешкиной головы, — Ты не знаешь, отчего это?

— Не знаю, — буркнул он обиженно, — С тобой о деле, а ты… — Кешка махнул рукой и пошел под гору, в кузню. Он опять подменял ненадежного Пашку.

…По осенней не ранней заре, следом за горластой Романовной, шел вдоль порядка домов Кешка и, как она, постукивал в окна выдернутой из плетня хворостиной. А когда за стеклом возникала ребячья рожица, деловито и коротко сообщал:

— Сбор возле школы. Всем.

Постучал в тети Нюрино окно. Лена откликнулась с крыльца:

— Знаю уже… Только малышей куда девать?

— С собой бери, мы им придумаем там забаву. Куда же их еще?

Вскоре возле приземистого и по-кулацки несокрушимого кирпичного лабаза, давно уже ставшего школой, собралась целая толпа ребятишек. Взрослые (а такими были все, кому за десять) пришли с лопатами, топорами, пилами. Мелкота притащила с собой все свои немудрящие игрушки, веревочки, тряпичные мячики да певучие пуговицы на нитках. И, что самое интересное, впервые чуть ли не со дня основания деревни, без ссоры собрались и «верхний» и «нижний» концы.

Дело, ради которого пришли ребята к школе, само объединило всех. Степан Ильич окинул это войско сомневающимся взглядом — будет ли из затеи толк? Но Кешка, который как-то сам собой стал командиром, понял его взгляд и сказал уверенно:

— Не беспокойтесь, они нам не помешают. Там по кустам малины знаете сколько? До вечера не оберут…

— И крапивы столько же, — улыбнулся Степан Ильич.

— Так какая же в малине сласть без крапивы? — словно всерьез удивился Кешка. — Пошли, некого больше ждать.

Все это придумалось не сразу и не одним Степаном Ильичом. Много раз директор школы и председатель меряли шагами одичалый склон над Вытью. До революции по нему тянулись богатейшие капустники «староверов». А после как-то упустил эту землю из виду колхоз, отчасти и оттого, что многие верили: «староверы» знали особое «слово на землю», у них везде росло…

А больше потому, что огородничество требовало иных, не всем привычных навыков. И вот по склону поднялся елошник с малинником да с дурной травой пополам. Крапива там вымахивала такая, что коня била по ноздрям, а в ствол зонтичных «дудок» можно было положить куриное яйцо, — земля-то оставалась богатой, щедрой…

Вот и решили, что пионеры, пока взрослые добирают хлеба, начнут раскорчевку травы и кустов на склоне. Елоха — куст хлипкий, его и ребячий топор одолеет, а уж траву-то скосить и вовсе дело посильное.

Главное, что хозяйство будет называться «Сосновское пионерское».

— Из-за этого стоит и в крапиву слазить, — сказал Кешка, и все с ним согласились.

Он первым наугад — не все ли равно, с которого начинать — рубанул по кусту елохи. Но Степан Ильич остановил его: