Похищение Луны

В листве виноградной лозы, карабкающейся по дереву, замерцают рубинами поспевающие гроздья. Начнет моросить. Потянутся нескончаемые колхидские дожди. Из подклетья понесет запахом плесени, запахом малярии.

Серебрится чуб у кукурузы, зеленый початок выпускает желтенький ус.

Тараш и Арзакан выдернут его, смастерят себе бороды, усы.

Взяв костыль, Арзакан изображает хромого нищего: мститель, переодевшись в лохмотья, пришел на расправу по обычаю кровной мести.

Тараш — князь господарь — надменно восседает в тени орешника.

Он убил брата нищего.

Брат должен отомстить за кровь.

Нищий еле ковыляет…

Его лицо закрыто башлыком. Колени дрожат… То и дело он останавливается, вытирает с лица пот. Но вот подошел, молодецки выпрямился, выхватил из-за пазухи пистолет и…

Дуу- Дуу- Дуу… Дуу…

Тараш летит кувырком с пенька, ревет благим матом, как подобает раненному насмерть князю. Арзакан вскакивает на ретивого коня и — поминай как звали…

А дождь все моросит. Под навесом хрюкают свиньи. Падают на землю орехи. Стаями набрасываются дрозды на переспелый инжир. Опять стрельба из лука стрелами-самоделками.

Двенадцатилетние Тараш и Арзакан бредят геройскими подвигами,

— Расскажи, как Джвебе Пипиа убил черта, — пристают они к отцу.

Кац Звамбая учит мальчиков джигитовать на неоседланных лошадях, владеть кинжалом, рубить саблей, спрыгивать на ходу с лошади, снова вскакивать ей на спину, тренирует их в «исинди».

Кац Звамбая показывает кинжал с отточенным лезвием и наставляет: «Запомните! Кинжалом нельзя колоть врага. Это ремесло воришек. Надо крепко зажать рукоять, размахнуться и бить сверху, сечь!..»

На праздниках забавлялись. Особенно Тараш любил игру в «хинткириа», которую затевали деревенские парни.

Хинткириа — пережиток происходивших в старину мегрело-абхазских дуэлей; сейчас это только игра.

Девушки и юноши усаживаются друг против друга. В круг выходят двое, изображающие соперников, спорящих из-за ясноглазой. Третий завязывает им башлыком глаза.

Один — с обнаженным кинжалом, у другого кинжал в ножнах. Последний бегает по кругу, щелкая расщепленным газырем, который трещит, как испанские кастаньеты, и кричит: «Хинткириа!» Сидящие подхватывают возглас: «Хинткириа! Хинткириа!»

Парень, треща газырем, носится по кругу, а другой с обнаженным кинжалом бегает за ним, стараясь его настичь. Как только первый чувствует, что его догоняют, он перестает щелкать. Затем, когда опасность минует, выкрикивает: «Хинткириа!» и бросается в другую сторону.

Вот парень с кинжалом, настигнув соперника, напал на него. Тот тоже выхватывает кинжал, и начинается бой.

Третий наблюдает за игрой, не допуская нарушения правил.

Как только один из них получит царапину или выбьет из рук противника кинжал, — схватке конец. Бегавший с газырем снова начинает щелкать, и игра продолжается.

Тараш и Арзакан увлекались этой игрой. Носились с кинжалами на выгоне, когда стерегли лошадей, у мельницы, дожидаясь очереди на помол, у себя во дворе под деревом, под навесом.

Кац Звамбая наказывал обоих, но это не помогало, они продолжали свое. Особенно пристрастился к игре Тараш.

Но Тарашу почти все прощалось в семье, и Арзакан остро переживал такую несправедливость. Однажды затаенное соперничество прорвалось, — во время фехтования Арзакан ранил Тарашу руку. Кац Звамбая отобрал у мальчиков кинжалы и навсегда запретил игру в «хинткириа».

…Наступает щедрая осень.

Янтарем и пурпуром убраны поля, виноградники, огороды, деревья.

Кац Звамбая велит кормилице готовить кушанья из кукурузной и пшеничной муки, из чечевицы. Раскладывает их на длинном деревянном подносе, снимает шапку и возносит благодарение Джаджи — богу плодородия.

Уже и новый год на носу. Дети в радостном нетерпении. Какими нескончаемо длинными кажутся им короткие декабрьские дни.

Новый год! Кормилица печет пирог с начинкой. По одну сторону стола усаживаются кормилица с Дзабули, по другую — Арзакан с отцом. Тараш сидит на почетном месте.

Самый подрумяненный хлебец — для Тараша. Лучшие куски курицы — Тарашу.

Арзакан дуется, но молчит.

В очаг бросаются стебельки густо разросшегося плюща. Все ждут, когда веточка переломится в огне. Назначено место пробега Дзабули и Арзакана. Как только стебель переломится, одну половинку схватывает Арзакан, другую — Дзабули. Они выбегали из разных дверей и пускаются во всю прыть вокруг дома. Прибежавший раньше запирает дверь и не впускает отставшего.

После обеда кормилица лепит «кир-кару» — маленькие печенья, изображающие гроздья винограда, жернова ручной мельницы, лопаты, цепи, свиней, цесарок. Выпеченную из теста наседку прокалывают куриным пером. При этом все поют:

Скоро и «Мирсоба» постучит в ворота, Кац Звамбая берет борова за задние ноги, обводит его на передних вокруг очага, чтобы потом заколоть.

Чурек испечен. Кац Звамбая берет чурек и бормочет: «Всевышний — Жини Антари, владыка-победитель!»

Крошки после ужина бережно собираются.

Рано утром Тараш и Арзакан высыпают их совам и воронам на угощенье.

Во время сильной засухи Кац Звамбая с соседом отбирают двух бычков и ведут в установленный день в Окуми.

За ними — вереница мужчин, юношей. Каждый несет чурек и вино.

Ломкац Эсванджиа тянет бычка за веревку, снимает шапку и молится богу Афи:

«Повелитель грома и молнии, владыка дождей, ливней и снегов, помилуй нас!

Зной иссушил всходы наши зеленые, солнце пожгло наши пастбища, жара и насекомые истребили скотину…

Вели же, повелитель грома и молнии, облакам двинуться ратью на небо!

Прикажи грому, владыка дождей и снегов, по небу пронестись грохотом! Вели молниям рассечь моря и небеса! Пошли ливни и дожди! Пусть ниспадут над зелеными нашими всходами! Помилуй нас, господи, и спаси!»

Все стоят коленопреклоненные и, сняв шапки, восклицают: «Аминь!»

Затем закалывают бычков. Едят шашлыки, пьют вино, поют молитвы в честь бога Афи.

Наступает пора «Ловли козы».

Этот праздник устраивался в день солнцеворота.

Кац берет в руки хлебец и заклинает: «Великие боги!..»

Со вторым хлебцем обращается к Алишкинтири, песьему богу: «Пошли мне удачу на собак, вырасти мне добрых псов!»

С третьим — к Антару, богу скотины: «Антар, милости и щедрости твои ниспошли! Из всех молящихся первым меня награди!»

…Но недолго был Тараш в плену детских грез. Разбежались древние боги. Не верит он уже ни в Антара, ни в Джаджи, ни в Мизитху, ни в Алишкинтири — песьего бога… Другие идолы заселили его капище.

Знаменитые ученые владеют теперь помыслами Тараша.

Он следует за ними по пятам, переезжая из города в город, меняя университеты. Ученые, стяжавшие мировое имя, казались ему сверхчеловеками.

Мечтал он и о славе модных писателей, благоденствовавших в собственных виллах. Но постепенно у него выработался вкус. Он изучил жизнь великих мастеров слова, влачивших свои дни в нужде и одиночестве. Он болел душой за увенчанных славой после смерти.

Затем литературу сменила музыка. С вечной жаждой Тантала скитался Тараш по концертам, мечтал стать пианистом, органистом, не пропускал ни одной оперы.

В Риме, во Флоренции, в Лувре, в Британском музее знакомился с бессмертными произведениями искусства. Восторженное изумление и благоговение вызывали они в сердце юноши. Но можно ли вечно восторгаться только чужим творчеством?

Когда дрессируют дикого сокола-гнездаря, ему зашивают веки шелковыми нитками, сажают его на левую руку и всю ночь кричат в ухо: «А-а-а-а а-а!» Так убивают в нем память о прошлом, лишая его первобытной, природной вольности, так учат его подчиняться чужому велению…

— Вот и меня… В продолжение семи лет европейские ученые, писатели, художники и музыканты долбили мне свое «а-а-а», — заключил свой рассказ Тараш. — И я очень изменился. Но все же не стал тем, кем хотели меня сделать.