Похищение Луны

«Нет на земле человека, который мог бы открыть сновидение царю», — ответствовали ему.

Тогда предстал пред царем пленник некий, еврей Даниил, и возвестил:

Тогда царь Навуходоносор велел отлить из золота высокого идола и поставил его на одном из полей области Вавилонской.

Собрав сатрапов, наместников и военачальников, он повелел всем народам, племенам и языкам пасть ниц и поклониться идолу; а кто не падет и не поклонится — бросить того в печь огненную…

И другой сон приснился Навуходоносору: стоит среди поля дерево высокое-превысокое. Вскинулось оно вершиной до самого неба превышнего, а вширь — охватило края вселенной. Листья его прекрасны, и плодов на нем множество. И вот в видении царя, покоящегося на ложе, снизошла с неба радуга и голос возгласил громкий: «Срубите это дерево, обрубите ветви, стрясите листья и разбросайте плоды. Только корень его становой не корчуйте, в земле оставьте! И пусть он, заключенный в узах медных и цепях железных, стоит среди полевой травы, орошаемой росою, и пусть сердце звериное дастся ему и семь времен пройдут над ним».

Вновь призвал Навуходоносор мудрецов, гадателей, тайновидцев, но никто из них не мог открыть сновидения царю.

Тогда позвал царь Навуходоносор Даниила и изложил ему сновидение свое.

«Дерево то, разросшееся до края земли, у которого листья благостны для глаз и плодов множества, — что ты, владыка! Тебя изгонят люди, и обиталище твое будет со зверьми дикими. Как скот на выгоне, будешь ты пастись травою на полях!» — так ответствовал Даниил.

Для Шардина повесть о сновидении Навуходоносора стала роковой.

Никто не мог разобраться, почему вдруг вспомнился тамаде этот сон или зачем понадобилось связывать его с тостом в честь Лукайя… Ни Маану, ни Маршаниа, ни даже Кац Звамбая это не было понятно.

Кегва Барганджиа, опустив голову на руки, спал за столом сном праведника.

Лукайя некоторое время прислушивался к тому, что плел тамада. Несмотря на то, что одно время старик прислуживал Тариэлу Шервашидзе как псаломщик и немного знал древнегрузинский язык, он тоже не разобрался в бреднях Шардина. Убедившись, что повествование грозит стать длиннее самого сновидения, Лукайя испугался: «Как бы не остаться голодным! Чего доброго, сожрут собаки мамалыгу, оставшуюся на дне лазского котла». И Лукайя пошел на кухню.

Когда наконец стаканы были осушены, тамада сидел едва живой.

Омар Маан и Таташ Маршаниа торжественно вывели его на балкон.

Итак, тамаде не удалось провозгласить последний тост за благоденствие «этой семьи».

— С какой удивительной точностью сбылся для христианства сон Навуходоносора! — говорил Тараш Эмхвари, сидя в гостиной с Каролиной и Тамар. — Оно свалилось, как истукан на глиняных ногах, воздвигнутый вавилонским царем. Буря революции с корнями вырвала эту религию, подобную дереву, разросшемуся до края мира. И сейчас те, которые требовали коленопреклонения перед жертвенником истукана, так же потерпели поражение, как и те, которые некогда противились владычеству этого идола.

— Alles ist Flut und Ebbe, gnadige Frau, [8] —добавил Тараш Эмхвари.

КОНЬ-ОБОРОТЕНЬ

В тот же вечер Лукайя стал на молитву «тердоба».

Испек из теста крохотную лошадку, седло, уздечку, сбрую и плеть. Разложив их на деревянном подносе, возлил вино, прикрепил к краям подноса восковые свечи и зажег их, поднос поставил на восток от очага. Закрыл лицо башлыком, стал на четвереньки, затем с фырканьем и ржаньем принялся подпрыгивать, изображая лошадь. Губами брал с подноса фигурку коня и другие выпеченные из теста фигурки, изгибая шею, как четвероногое, пил вино, брыкался и бил ногами в дверь, точно копытистый царь Навуходоносор.

Дедушка Тариэл не вышел из своей комнаты, хотя раньше он всегда присутствовал при «тердоба».

У абхазцев блестели глаза. Тамар улыбалась. Тараш Эмхвари следил, не отрываясь, за Лукайя. Старался вспомнить: не говорится ли о чем-нибудь подобном у Гомера, Платона, Лукиана или у римских историков, посещавших древнюю Колхиду или Иверию?

Каролина не раз видела это необычайное зрелище. Но сейчас она не могла понять, чего ради просвещенный абхазец, языковед, столько видавший на свете, с такой внимательностью присматривается к этой странной, всплывшей из тьмы веков мистерии — превращению человека в коня?!

СТАЛЬНОЙ КРЕЧЕТ

Тамар сидит за роялем, но поминутно прерывает игру и поворачивается на винтовом стуле к Тарашу, который занимает ее разговором. На рояле старая китайская ваза с магнолиями, их дурманящий запах смешивается с пряным ароматом роз, — маленькая Татия, уронив флакон, разлила на полу розовую эссенцию.

Тараш Эмхвари, утонув в старом, расшатанном кожаном кресле, перелистывает парижские иллюстрированные журналы, время от времени показывая Тамар интересные снимки. Когда Тарашу что-нибудь очень нравится, Тамар подходит и садится рядом с ним на ручку кресла. Она жадно вглядывается в страницы мод.

Порой ей даже кажется, что все эти блестящие туалеты уже принадлежат ей. Нередко во сне она видит себя в парижских нарядах… танцующей фокстрот.

Любуется Тамар и портретами премированных красавиц, прима-балерин, знаменитых актрис. Она без конца может слушать Тараша, рассказывает ли он о своей жизни за границей, вспоминает ли эпизоды из грузинской истории. Сегодня он вспомнил грузинского царя Леона, потом заговорил о приключениях воеводы царицы Тамар — Дагато Шервашидзе, воскрешал имена каких-то абхазских рыцарей из свиты царя Симеона и соратников Ираклия II.

Тарашу тяжело носить, как бремя, свою родовитую фамилию. До революции с его фамилией легко можно было сделать карьеру, занять высокое положение, потому что громкое имя, добытое мечом и возвышенное пером, подкреплялось нажитым предками богатством. Но что делать во время революции родовитому юноше?

В древности Эмхвари вовсе не были столь славны и имениты, как Шервашидзе, гремевшие в веках.

Предок Тараша враждовал с шерваншдзевским родом. Но так как своих сил для расправы у него не хватало, он прибегал к помощи имеретинских царей, мегрельских и других князей, умело используя дрязги и ссоры феодалов.

Тамар не раз доводилось слышать о кровавой распре между Шервашидзе и Эмхвари.

Ребяческого повода было достаточно, чтобы последующим поколениям двух враждующих родов столкнуться не на жизнь, а на смерть.

Дед Тамар, Манучар Шервашидзе, праздновал первый вылет своих соколов. Пирушка завершилась джигитовкой. В ней принимал участие дед Тараша — Астамур Эмхвари. На состязаниях в военных играх — «мхедрули» победа осталась за Манучаром, зато во время конной игры «схапи» первенство завоевал Астамур. Обозлился Манучар и во весь опор ринулся на соперника, чтобы опрокинуть его вместе с конем. Астамур бросил ему обидное слово. Манучар не стерпел, выхватил саблю и, словно это был цветок клевера, одним ударом снес голову Астамуру.

В тот же вечер молочные братья Астамура, примчавшись в окумский дворец, сообщили о кровавом происшествии его жене Джарамхан.

На всю Абхазию славилась Джарамхан искусством джигитовки и меткостью в стрельбе. Переодевшись в чоху своего мужа цвета бычьей крови, Джарамхан повязала голову башлыком, по-абхазски заткнула за пояс пистолеты и, взяв в седло семилетнего сына Джамсуга, дернула поводья. Уже спускались сумерки, когда взмыленная лошадь влетела в обширный двор Манучара,