Дни нашей жизни

К ночи она закончила плакат, проследила за тем, как рабочие установили его на самом видном месте у проходной, и побрела домой. Войдя в прихожую, она со злобой услыхала спорящие голоса Любимовых, — ну, конечно, никакого припадка, просто решил отвертеться от неприятной ответственности!

— А я тебе говорю — они под тебя подкапываются, и твой Полозов в первую очередь! — говорила Алла Гле­бовна без обычной певучести в голосе. — Ты наивен! Ты не понимаешь, — если бы Полозов был на твоем месте, он и не подумал бы возражать! А тут выскочил, чтоб тебе шпильку вставить!

— Перестань, Алла. Ну перестань, бога ради, — раз­драженно и устало просил Любимов.

— Нет! — вскрикнула Алла Глебовна. — Не пере­стану, потому что ты интеллигентский тюфяк! Сколько раз прошу — уходи на преподавательскую работу, пока Юрий Осипович может это устроить! Пока тебя не съели!.. Тебе нужен отдых, спокойствие, ты на себя не похож. В институте...

— Много ты понимаешь! — вдруг закричал Люби­мов. — В институте, в институте! В институтах теперь, знаешь, тоже новые песни.

Аня усмехнулась и громко хлопнула дверью, напоми­ная соседям, что они не одни в квартире.

Окно в ее комнате было открыто, и теплый, но све­жий воздух струился ей навстречу. Аня высунулась в ок­но и среди тысяч ночных огней, среди тысяч освещенных и темных человеческих жилищ ясно увидела одно, не­видное глазу, — комнату в квартире 38, где один, рас­строенный и угрюмый, сидит Алексей. Алексей, без ко­торого еще вчера казалось — ей не жить. Алексей, чью любовь она сегодня, быть может, умертвила, потому что не поняла, не поддержала, потому что вложила всю нежность в просьбу поступить неблагородно, нечест­но… Как же это случилось? Как она могла? «Совести у вас нет»... С каким презрением он оттолкнул ее ру­ку!..

Воспоминание доставляло физическую боль. И от этого не уйти. Только одно было возможно и необходи­мо — немедленно увидеть его, признаться, что виновата, и услышать все, что он захочет сказать ей. Если ко­нец — пусть сразу.

Не взглянув в зеркало, не сменив рабочего платья, она снова вышла из дому и почти бежала всю дорогу до знакомого дома в переулке. Разыскала номер 38 на табличке у входа, взбежала по лестнице, позвонила. Она ждала, что Алексей откроет сам и холодно спросит: «Вы? Зачем?» Открыла незнакомая женщина в халате, с удивлением и любопытством оглядела Аню.

— Мне к товарищу Полозову. С завода. Очень сроч­но. Он не спит?

— Нет, наверное. Только что выходил, — неохотно ответила женщина и указала, куда идти.

Забыв постучать, Аня толкнула дверь и вошла. Во­шла, прикрыла за собою дверь и прижалась к ней спи­ной, не зная, что же еще делать, раз она добежала до цели и Алексей — вот он. Не расстроенный, не угрюмый. Сидит в голубой футболке над стаканом чаю и ест бул­ку с колбасой. Глаза его широко раскрылись от удивле­ния.

— Аня, вы? — воскликнул он наконец, торопливо про­глатывая булку. Не понять было, доволен он или раз­досадован неожиданным вторжением.

В комнате было только два стула, на одном из них навалены книги, бумаги, два мятых галстука и пиджак. Алексей смахнул все это на кровать и неуклюже вы­ставил стул на середину комнаты — для гостьи. Комната была большая и неуютная, с чересчур яркой лампой без абажура — холостяцкое жилье человека, мало бы­вающего дома. На рабочем столе, среди книг и беспоря­дочно наваленных бумаг и чертежей, почему-то стоял глобус, повернутый к Ане голубизной Тихого океана.

— Да вы садитесь, Аня. Чаю хотите?

Она ожидала всего, кроме этого неуклюжего и мило­го гостеприимства. Как будто ничего не произошло. Как будто он не крикнул ей тех слов, не оттолкнул ее с таким презрением несколько часов тому назад.

— Я пришла... Я должна вам сказать, Алеша. Мне ужасно стыдно, что я...

— Вы об этом? Да ну, что там, Аня! Впрочем, я рад, что вы пришли хотя бы из-за этого. Но у меня та­кой ералаш. Это потому, что не бывал дома, а дворни­чиха больна… Чаю налить?

— Нет!

Ей хотелось и смеяться и плакать одновременно. Если бы он сердился на нее, она не чувствовала бы се­бя такой виноватой. Если бы он обнял ее, она все за­была бы. Но он смешно суетился, пытаясь наскоро на­вести порядок на столе, — бумаги разлетались, книги падали. Махнув рукой, он оставил все как есть и расте­рянно сел напротив нее.

— Это такая гадость, что все надулись, — сказала Аня. — Я не могла не прийти и не сказать вам, что мне — стыдно за себя и за всех. Я думала, вы расстроены...

— А чего же мне расстраиваться? — удивился он. — Я же прав!

Она не знала, что еще сказать ему и что ей теперь делать.

— Зачем у вас глобус?

— А почему ему не быть? Он от мамы остался. Я люблю крутить его.

Он крутанул глобус, тот со скрипом дважды обер­нулся вокруг оси и снова застыл, показывая Ане лазур­но-голубой океан с точками островов и пересекающими­ся пунктирными линиями основных транспортных пу­тей.

— Иногда увидишь какое-нибудь название — и до того оно тебя будоражит! Остров Три-ни-дад. Я его со­всем не представляю себе. Мимо него не проходит ни один из соблазнительных рейсов; Монтевидео—Марсель, 21 день; Генуя — Буэнос-Айрес, 19 дней. Он даже ни­чей, по глобусу. И почему их два? Вон там, повыше, другой Тринидад, английский. В самом центре скреще­ния морских путей — на Каракас, на Панамский канал, на Марсель, на Пернамбуко, на саму Огненную Землю! Впрочем, сейчас оба Тринидада, наверно, американские.

Он улыбнулся Ане и предложил так, как будто это может сбыться завтра:

— Давайте как-нибудь поедем путешествовать?

— Давайте, — сказала Аня. И додумала вслух: — Как странно, что я не поняла этого раньше. Ну, конеч­но, вы совсем не расстроились, и у вас прекрасный аппе­тит, и спать вы будете, как младенец.

— Я вам все-таки налью чаю, ладно? Я и в самом деле голоден, а мне одному неловко.

Он включил электрический чайник и начал шарить на полках.

— Где-то у меня второй стакан. Вы не смейтесь, я бываю отличным хозяином, я только подзапустил все за последнее время.

Он нашел стакан и подозрительно осмотрел его на свет. Аня отобрала стакан, сполоснула, поискала поло­тенце, засмеялась:

— Бог с вами, наливайте так. Моя бабушка всегда говорила, что нет ничего чище воды.

— Я не знал, что вы придете, Аня. Я бы пригото­вился.

Он быстро глянул на нее и тотчас отвел взгляд.

— Аня, но это будет скоро... по-настоящему?

Она молча кивнула, и он увидел это, хотя и не смот­рел как будто в ее сторону. Оба медленно отхлебывали чай.

— А если говорить совсем правду, — вдруг сказал он, — то поначалу я действительно расстроился. И оби­делся.

Он встал, решительно надел пиджак и потянул Аню за руки.

— Значит, вы одобрили?

— Да.

— Очень?..

Их губы встретились, и на долгие мгновения все, что занимало и волновало их, перестало существовать.

— А теперь пошли, — рывком отстраняясь, сказал Полозов. — Я вас провожу. Уже второй час, а мне надо в цех к шести. И черт его знает, что еще выкинет Люби­мов. Были вы дома? Видели его? Закатит, чего доброго, болезнь на неделю, вот и крутись за него.

— Так вы не провожайте. Ложитесь.

— Немножко-то можно?

Они вышли на улицу. Ночь была светлей, чем ка­залось из освещенной комнаты, — даже не ночь, а ран­нее-раннее утро. И этой удивительной белой ночи, по­хожей на утро, не было никакого дела до того, когда надо вставать двум людям, заблудившимся в знакомом переулке, и надо ли им вообще спать. И до здравого смысла ей не было никакого дела — она была беззвуч­на и все-таки умудрилась нашептывать им, что расста­ваться нельзя, что расставаться жаль и, может быть, прекраснее уже не будет ночи.

— Вернемся, Аня.

— Нет. И ты иди. У тебя завтра такой день.

Они опять оказались под старинными сводами на уг­лу переулка, где было сумрачно и тихо и терялось пред­ставление о времени.

— Аня, вернемся.

— Нет!

— Почему?

— Потому, что я не могу сегодня, когда я шла к те­бе признаваться... когда смотрела на тебя, как винова­тая, снизу вверх...