Дни нашей жизни

Он чувствовал облегчение оттого, что неприятное объяснение осталось позади, и совершенно не знал, что ему теперь делать с гостями. Но гости и тут догадались: вы уж попросту, по-дружески скажите, если вам сейчас некогда, — мы ж понимаем!

— Мне действительно некогда, — признался Поло­зов, — но свободные люди у нас есть. Виктор Павло­вич! — не без злорадства позвал он. — Знакомьтесь с нашими гостями и проведите их, пожалуйста, по цеху. Покажите, расскажите, с людьми познакомьте.

Гаршин подошел надутый, неохотно начал здоро­ваться.

— Веселей, веселей, Виктор Павлович, — посовето­вал Полозов, — не первая и не последняя у нас замин­ка, что уж нос вешать!

И, передав заботу о гостях Гаршину, пошел зани­маться тем, что сейчас было важнее всего, — втулкой.

Никогда еще он не испытывал такого странного чув­ства, идя по родному цеху, мимо десятков знакомых лю­дей. Он уловил  несколько восхищенных взглядов, устремленных на него, — но больше было взглядов угрюмых и недоброжелательных. Те самые люди, что не­давно с насмешкой и осуждением следили за подменой одного ротора другим, что одобрительно перешептыва­лись, когда он попросил Любимова повторить приказа­ние, — те же люди сейчас смотрели на него с досадой. Ну кто тебя просил вмешиваться? — как бы говорили они. — Не ты отвечаешь — не тебе и краснеть. А вот теперь всем нам неприятность, и перед гостями приходит­ся глаза опускать, вместо того чтобы принимать поздра­вления, и по итогам июня мы окажемся на последнем месте. Не мог ты, что ли, уйти на время, если уж ты та­кой принципиальный? Ведь вот Воробьев не вмешался же...

А Воробьев спешил навстречу Полозову. Вид у не­го был пристыженный и решительный. Он сам себе не прощал той скверной минуты, когда не посмел вмешать­ся так, как это сделал Полозов. Теперь он видел, что за ним следят десятки глаз, что всем интересно и важно, как встретятся Полозов и Воробьев. Он подумал даже, что следовало бы громко сказать какие-то веские слова одобрения, которые будут услышаны и, конечно, быст­ро разнесутся по цеху. Но он не умел нарочно приду­мывать подходящие слова и сделал то, что сделал бы и наедине с Полозовым, — крепко пожал его руку и шепнул:

— Молодец.

— Молодцами будем, когда турбину сдадим, — обрадованно сказал Полозов. — Что там со втулкой, Яков Андреич?

— Со втулкой налаживается, Алексей Алексее­вич, — ответил Воробьев, и оба пошли заниматься делом, потому что обоим было сейчас не до рассуждений.

7

Аня Карцева ползала на коленях по холсту, краской заливая буквы: «Термисты! По вашей вине...» — и при­поминала все то же, все то же — она бросилась к Алек­сею с этой нелепой, постыдной просьбой, а он с пре­зрением оттолкнул ее руку и крикнул: «Совести у вас нет!»

Как он должен теперь презирать ее — он, который вел себя благородно и честно! Какой ничтожной каза­лась она самой себе, вспоминая, как хорош был Алек­сей — там, у станка, с Гаршиным и Любимовым, и с краснознаменцами, и позднее — с директором.

Немиров пришел в цех улыбающийся, оживленный, еще ничего не зная о случившемся, — должно быть, хотел приветствовать гостей и вместе с ними полюбовать­ся балансировкой ротора.

— Почему мне не доложили? — минуту спустя кри­чал он Полозову. — Где начальник цеха? Немедленно позовите его сюда! Черт знает что, отменили — и в ку­сты!

Алексей сдержанно сказал:

— Георгий Семенович к вам, наверное, и пошел. А командование в цехе передал мне.

Директор фыркнул и начал недоброжелательно и придирчиво расспрашивать, что предпринято для изго­товления новой втулки. Предложение Пакулина, види­мо, обрадовало его, но он был слишком раздосадован, чтобы высказать одобрение чему бы то ни было. В сере­дине разговора он вдруг заметил в дальнем углу цеха непонятную ему возню с ротором первой турбины — ро­тор снова устанавливали на стойки.

— А там что такое?

Гаршин выдвинулся вперед и не без злорадства объ­яснил:

— Георгий Семенович нашел возможным... чтоб избежать срыва плана... временно... Но товарищ Поло­зов воспротивился. Из принципиальных соображений.

Директор промолчал, но всем показалось, что с его губ слетело ругательство. Борьба чувств ясно отража­лась на его лице, и всем было понятно, что это не сулит ничего доброго заместителю начальника цеха. С мину­ту длилось тягостное молчание. Наконец Григорий Пет­рович произнес сдавленным от злости голосом:

— Обманывать государство никому не позволено, и заместитель начальника цеха поступил правильно.

Он с ненавистью взглянул на Полозова и приказал:

— Разыщите и приведите ко мне Любимова!

Не обращая больше внимания ни на Полозова, ни на Гаршина, он направился к гостям и дружеским жестом пригласил их вместе продолжить осмотр цеха.

Гаршин ринулся за директором и гостями, а Полозов постоял, кусая губы, и побрел к телефону.

Вспоминая, каким одиноким он выглядел в ту мину­ту, Аня не понимала, как она могла остаться в сторо­не, почему она тогда не побежала за ним следом, не сказала: ты прав! Не сказала: люблю больше, чем ко­гда бы то ни было! Если можешь — прости.

Она вздрогнула, услыхав шаги. Неужели Алексей?

Но это был Диденко.

Аня встала, чтобы он мог прочитать текст обраще­ния.

— Сама  придумала? — спросил Диденко, одобрив текст.

— Да. Полозов велел выставить к утру.

— Что ж, правильно... — Он вздохнул и каранда­шом поправил неровно начерченную букву. — Д-да, — проговорил он, — вот как получилось... Значит, если бы не Полозов, вы все так и пошли бы на жульничество?

— Не знаю, как все. Я, Николай Гаврилович, во вся­ком случае виновата и смягчать свою вину не хочу. Сго­ряча я даже не подумала, жульничество это или просто... Ну, не хотелось этого, провала, ведь теперь цех…

Диденко взял кисть, обмакнул ее в банку с краской и ловко выкрасил одну букву.

— Д-да, — снова протянул он. — Завтра термисты с утра зашевелятся. Пожалуй, брака от них вы больше не получите. А как думаешь, товарищ Карцева, если бы ротор сегодня подменили — могли бы пристыдить тер­мистов таким плакатом? Зато как оживились бы все те, кто непрочь прикинуть процентик выполнения да кто хлопочет о своей славе больше, чем о деле!

Аня отобрала у него кисть, так как кисть повисла в воздухе и краска капала на холст. Заливая букву, она сказала:

— Я ведь понимаю, Николай Гаврилович.

И немного погодя спросила:

— Полозов в цехе?

— Полозова я домой отправил. В порядке партий­ной дисциплины. Со втулкой все работы налажены. Ефим Кузьмич присмотрит. А Полозову теперь покру­титься придется немало. Любимов-то слег.

— Слег?!

— Ага. Звонили ему, жена говорит — сердце. Зна­ешь, есть такой хороший способ уйти от ответственно­сти: в кроватку и полотенце на голову — умираю! А по-моему, — с гневом добавил Диденко, — по-моему, если что случилось и ты виноват или, наоборот, прав, но не признан, — сперва додерись, исправь, ответь, а потом и в кроватку можно.

Через минуту он сказал:

— Ну, я пошел. А ты, товарищ культпроп, поду­май и с народом поговори, не стесняйся поговорить от­кровенно, как есть. Нервничают сегодня люди. Между прочим, и на Полозова косятся. Потому что обидно — цех-то в прорыве! А только злость пройдет, страсти осты­нут— и останется уважение и, если хочешь, даже призна­тельность. Как думаешь, что говорили бы потом в цехе? После того как турбину сдали, гостей проводили? Ска­зали бы — не социалистическое обязательство, а очко­втирательство! Коммунисты о новом отношении к тру­ду да к государству болтают, а сами вон что де­лают! Правильно? То-то! И еще представь себе, о чем шипел бы такой гусь, как Белянкин, как похохатывал бы Торжуев. И как бы товарищ Карцева завтра объясни­ла с точки зрения коммунистической морали эту махи­нацию с ротором комсомольцам, молодежи, вашему зна­менитому Кешке Степанову хотя бы? А? Ну, будь здо­рова!