Председатель (сборник)

На рослой, костлявой кляче с зашоренными глазами подпрыгивает, гремя старинным кованым шитом, медным тазом для варки варенья, нахлобученным на голову, длинным копьем и стременами, худой, длинный как жердь немецкий лейтенант. Острые, словно спицы, усы стоят торчком, белый взгляд устремлен в далекую пустоту.

— Каспа… тьфу! — плюнула Сергеевна.

— Не Каспа, а лыцарь Тонкий Ход! — поправила Комариха.

— Сейчас начнем чудить! — с тоской сказала Сергеевна, встала и, одернув подол, пошла прочь.

Комариха пожевала губами и тоже поплелась восвояси.

Скрылся и всадник, затем возник в отдалении на бугре, где чернеет ветряная мельница.

И вот ожили, задвигались крылья, пошли в свой круговой полет, и копье наперевес — устремился на «заколдованных великанов» спившийся до безумия немецкий лейтенант Ганс Каспар, он же «добрый рыцарь Дон Кихот». Ветряные мельницы ведут себя одинаково: мчится ли на них гидальго из Ламанчи или его убогий подражатель из состава вермахта — они ударяют всадника и коня своими крыльями и повергают наземь.

Издалека видно, как староста услужливо подает Каспе медный таз, его помощник — копье, писарь — щит, а один из солдат подводит захромавшего Росинанта. И вновь Каспа берет разбег, и Надежда Петровна отворачивается, равнодушная к исходу поединка.

Выходит Настеха. Она пытается держаться независимо, свободно, но что-то ущербное проглядывает в ее повадке.

Она хотела что-то сказать и вдруг схватилась рукой за горло.

Ее отшатнуло к плетню. Надежда Петровна кинулась к Настехе, подставила ладонь под ее лоб. Будто судорога проходит по спине молодой женщины. Затем она повернула к Надежде Петровне взмокшее, искаженное болью и отвращением лицо.

— Рвотно мне… Ох, Петровна, не по силам короб-то пришелся!..

— Не думай о том, Настеха, думай, что девчонку спасла…

Косо, быстро по щеке Настехи покатилась слеза. Петровна обняла ее за плечи и повела за плетень в садишко, сбегающий к реке. Она садится под копенку сена и устраивает Настеху возле себя, голову ее кладет на колени. Настеха закрывает глаза и тут же с ужасом открывает.

Над деревней катится стон. Сквозь него — прерывисто грубый лай солдатских голосов, мужицкая матерная брань и бравурная мелодия героического марша.

— Ничего, ничего, — успокаивает Петровна Настеху, — нас здесь не найдут… не тронут…

Та вновь закрывает глаза, Петровна вынимает из пучка гребень и расчесывает золотые волосы Настехи…

* * *

К реке приближается странная процессия: толпа полураздетых женщин, которых гонят сюда староста со своими помощниками и деревенские старики. Первые гонят всерьез, а вторые лишь вскидывают руки, словно хозяйка, загоняющая кур на насест. Чуть поодаль с автоматами на шее медленно бредут немецкие солдаты. Позади же всех маячит на коне Каспа, ярко блестит на его голове медный таз.

Толпа женщин все ближе подходит к воде. В их глазах нет ни гнева, ни возмущения, ни стыда, только усталость и скука. Комариха, в длинной белой рубашке, похожей на саван, говорит Анне Сергеевне:

— В Лисовке баб зимой в проруби морозили, а сейчас теплынь, паутинка, вишь, порхает…

— Заткнись, надоела!..

У воды шествие остановилось.

— А ну, бабы, не задерживай, заходи!.. — орет староста, нажимая на баб. — Вперед, бабоньки, а то хуже будет!.. Шагай веселей!..

Немецкие солдаты безучастно глядят на эту сцену, только интеллигентный солдат отвернулся, ему, наверное, совестно.

Женщины входят в воду по щиколотку, затем по колено, по живот, по грудь. Некоторым уже приходится сучить руками и ногами, чтобы удержаться на поверхности глубокой, омутистой реки.

— Веселей, веселей, бабоньки!.. — орет староста — Живы будете — не помрете!.. Залазьте, гражданочки!.. Эй вы, мавры! — орет он на деревенских стариков. — Вам чего велено?.. Лютуйте, зверствуйте!.. Слышь, борода, озоруй над полонянками, не то хуже будет!..

— Кыш!.. Кыш!.. — слабым голосом кричит дед-садовник, размахивая руками.

— Вот мы вас!.. — подхватывают другие старики. — Кыш!.. Кыш!..

— Холодно, однако… — замечает Анна Сергеевна.

— У меня вовсе плеврит, — покашливая, отзывается ее соседка Софья.

— Хоть бы спасал скорее, ледящий черт! — в сердцах произнесла Анна Сергеевна.

Но спасение уже не за горами. Рыцарь Каспа, приподнявшись на стременах, окинул гневным взором загнанных маврами в бурный поток пленниц, опустил копье и дал шпоры Росинанту.

— В Шестоперовке партизанскому связному крутой кипяток в горло лили… — завела Комариха, но ее голос потонул в победном шуме, поднятом Каспой.

Отважный рыцарь достиг реки и врубился в тотчас дрогнувшие ряды мавров. Он колет стариков острием копья, бьет по головам древком, давит конем. Старики, прикрывая руками лысины, обратились в бегство, только один упал и остался лежать на береговой кромке. Староста подошел, пнул его ногой, повернул на спину — это садовник.

— Помер? — спросил помощник.

— Отдышится, — равнодушно отозвался староста.

А Каспа, прокричав что-то ликующее, помчался прочь, и женщины вышли из реки.

— Бабы, слушай сюда! — закричал с бугра староста. — Приказ господина лейтенанта. В деревню прибыла наша старая барыня Игошева Татьяна Владимировна, Господин лейтенант объявляют их своей… — староста вынул из кармана порток записку, глянул в нее, — Дульсинеей и велят оказывать всякое почтение, а также робить на них по совести и умению. Всякого, кто ослушается, будут публично пороть на деревенской площади. А теперича разойдись!..

— Вот и поиграли, — заключила Комариха…

* * *

Поздний вечер. В небе горят звезды. Над притихшей деревней разносится дорогая каждому немецкому солдатскому сердцу песня «Вахт ам Рейн».

В курень отдышавшегося, как и предсказывал староста, деда-садовника набились бабы: здесь и Надежда Петровна, и Сергеевна, и Настеха, и спасенная ею Дуняша, и старая Комариха, и молодая Софья с плевритом, и многие другие.

— Дедушка, — просит Софья, — расскажи сказку.

— Сказку?.. Не умею.

— Умеешь! Помнишь, третьего дня сказывал?

— А-а!.. — улыбнулся старик. — Значит, так… В некотором царстве, в некотором государстве…

— Дальше, дедушка!..

— А ты не торопись. Воробьи торопились да маленькими уродились… Жили не короли с принцессами, а простые землепашцы. Робили они в летнюю пору от зари до темна, после колодезной водой умывались и садились ужинать. Подавали им запеканку картофельную, или пшенник, или запущенку, огурчики, конечно, помидорчики, молока парного глечик да хлебушка ржаного или пшеничного каравай. Поснедав, выходили за порог. Старики цигарки смолили, старухи, коль зубы сохранились, подсолнухи лускали, а молодежь гуляла. Ходили улицей с гармонью, с мандолиной и разные песни играли, и веселые и грустные про любовь…

— Неужто правду все это было?! — воскликнула Софья.

— Это ж сказка, дура! — зло прикрикнула Настеха.

— Давайте, девки, споем! — попросила Софья.

— Тебе Каспа так споет!..

— А мы тихо… шепотом… Ну, давайте!.. — И шепотом она завела:

Средь полей широ-оких я, как лен, цвела!.

И шепотом подхватили женщины:

Жизнь моя отрадная, как река, текла.

Сблизив головы, поют без голоса:

В хороводах и кружках — всюду милый мой

Не сводил с меня очей, любовался мной…

Слезы в глазах девок, слезы в глазах баб, а снаружи над русским простором, под русскими звездами разносится «Вахт ам Рейн».

Напрягаясь, тащит плуг лошаденка. За плугом, прихрамывая, идет парень лет семнадцати, рыжеватый, скуластый, с веснушчатым седлом на переносье. Он уже хочет развернуть плуг, как вдруг замечает двух девушек, идущих по тропинке в сторону деревни. Сейчас девушки поравняются с ним.