Люди на болоте. Дыхание грозы

Держится еще как! Как и в самом деле - закона на него нет! Хуже Глушака

старого! Тот хоть промолчит! А етот - открыто! Не признает нинего!..

Что ж, подожди, увидишь! Покажем, есть на тебя власть или нет!"

Утром, еще сквозь дремоту, услышал: мать сказала отцу - Василь сеять

собирается. Быстро встал, оделся, вышел на крыльцо: на Дятловом дворе -

запряженный конь, на телеге - два мешка. Как раз в это время Дятел вынес

короб - севалку. Спешил.

Сразу заметил Миканора - недовольно отвернулся. Сунул севалку в передок.

Миканор сошел с крыльца, стал у забора.

- Куда ето?

Дятел неприязненно глянул исподлобья, промолчал. Делал вид, что

поправляет мешок.

- Сеять?

Опять промолчал. Нетерпеливо взглянул на хату: ждал кого-то.

- Смотри - предупреждаю: пропадет! - Попробовал подступиться

по-доброму: - Слышь ты, ей-богу. Рассуди головой своей! Брось ето, иди к

нам. Будет тебе земля! Все будет!

- Чего ты пристал! - сказал Дятел. - Дыхнуть не дает!

- Дыши сколько хочешь. Только, не секрет, знай: и мы дышать хочем. Ясно?

- Ето из-за тебя трудно всем!

Дятел бросил недовольный взгляд на хату и решительно направился к ней.

Долго не появлялся. Когда Миканор снова вышел на крыльцо, двор был пуст,

телеги не было.

Вечером Миканор узнал: Дятел посеял. "Ну что ж, пусть не обижается!" -

подумал с угрозой, с желанием отомстить.

7

Вечерами в Миканоровой хате часто рассуждали, как обживаться, где что

строить. Когда речь заходила об этом, было заметно: люди оживали, говорили

горячо, перебивали друг друга. Почти всегда такие рассуждения переходили в

спор.

А говорить и спорить было о чем: каких приспособлений и машин

добиваться, какие и где ставить конюшни, коровник, амбар. Высказывались

также соображения, что надо баню, конечно, и школу, и ясли для детей. И

хоть каждый знал, что все - надо, спорили, что самое важное, с чем

подождать пока, советовали, как это разумно сделать; с чего начинать, куда

податься, чтоб помогли.

Можно было заметить, что спорить об этом люди не привыкли: многие,

особенно женщины, говорили несмело, неловко, как бы просили заранее

извинить. Были такие, что слушали с недоверием, вставляли рассудительные,

не очень добрые реплики: сказать можно все! - но большинство волновалось и

верило, что прикидывают не напрасно. Особенно горячо говорил Миканор: его

просто возмущало, что кто-то может думать, будто все их намерения - пустая

выдумка; он нисколько не сомневался, что все будет сделано. Он так

рисовал, какими будут Курени через пять лет, что не у одного дух

захватывало. Он словно бы видел уже их своими глазами с широким колхозным

двором, с фермами, где только породистые коровы; с тракторами, что пашут,

и жнут, и молотят, с ветряными двигателями, которые дают электричество на

фермы, в хаты, что забудут не только лучину, а и керосин. Он будто вел по

неузнаваемой куреневской улице, на которой не только не увязают по колено,

а и ног не пачкают, потому что вся она мощеная, а вдоль заборов положены

тротуары. И это при том, что люди ходят не в лаптях или босые, а, не

секрет, как в городе, в сапогах и ботинках. Хорошо было с Миканором в этих

Куренях, и, если кто-нибудь высказывал вновь слово недоверия, так

большинство начинало сердиться.

Такое заглядывание вперед у других, городских людей, называлось

мечтами, В Куренях слова такого не знали, оно казалось не мужицким,

панским, извечно ни к чему было оно в куреневских халупах. Не обрело жизнь

в Куренях это слово и теперь. Те споры, которые велись под тихое мигание

Миканоровой лампы, назывались по-новому - строить планы.

Слова эти охотно и взволнованно обживались в старой, людной хате...

В эти дни в Куренях заинтересовались тем, что Миканор зачем-то стал

ходить на песчаный широкий пустырь за селом, лишь кое-где чуть

подзелененный редкими, чахлыми былками травы, хвоща, разных сорняков.

Пустырь назывался выгоном, но пасли здесь редко, гоняли скотину на другой

край села; здесь же больше играли дети, сорванцы-подростки. Заметили,

Миканор ходит какой-то озабоченный, будто с каким-то намерением; крупный,

неуклюжий, в сапогах, сшитых Хведором, потопчется на выгоне, станет,

осматривает место, словно прикидывает что-то, начнет вымеривать шагами,

перейдет на другое место, опять обдумывает что-то, мерит шагами. И каждый

раз, когда бы ни пришел, осматривает деловито, высчитывает, соображает.

Заинтересованные куреневцы скоро дознались, зачем Миканор так

приглядывается к выгону, добавили к услышанному свои соображения, стали

ждать, что будет дальше. Ждать пришлось недолго: через каких-нибудь

несколько дней - в воскресное утро - появился Миканор на выгоне уже с

толпой колхозных парней, мужиков, баб. Со связкой веревки, с топорами, с

охапкой ольховых да лозовых дрючков. Веревку Миканор нес на плече сам;

когда сбросил с плеча, развязал, оказалось, что веревка эта - мерка: на

ней было завязано несколько узлов. Миканор снова осмотрелся, немного

отошел, объявил:

- Тут будет конюшня.

Он приказал Хоне взять другой конец веревки. Когда Хоня натянул

веревку, скомандовал, где нужно остановиться, велел Алеше Губатому вбить

колышки. Миканор вдруг подозвал Алешу к себе, взял топор из его рук, с

азартом, сильным ударом вогнал колышек глубоко в землю.

- Ну вот, один уже есть!

Второй колышек Алеша Губатый вбил между Миканором и Хоней. Третий

вогнал возле Хони. Потом перетянули веревку, выровняли по тем двум

колышкам, и Алеша забил новый. Пока размечали конюшню, вокруг собралась

толпа.

Сначала стаей, с гамом - мальчишки, потом парни, мужчины, старики.

Гомонили, молчали, смотрели любопытно, доброжелательно, неприязненно.

Объяснял что-то Чернушковой Кулине Андрей Рудой, пересмеивался с Сорокой

Зайчик, окруженный охотниками посмеяться. Молча, смиренно смотрел старый

Глушак, болезненный, сгорбленный; угрюмо изпод тяжело нависших бровей

следил Лесун. О чем-то переговаривались Василь Дятел и Вроде Игнат. Когда

Миканор перешел на новое место, осмотрелся и объявил, что тут будет

коровник, кто-то из женщин, кажется Чернушиха, крикнула:

"Нет такого права!" Вслед за нею, будто только того и ждали,

загомонили, зашумели недовольные мужчины; особенно - неразговорчивый,

упрямый Вроде Игнат. Кричали, что нет такого права - занимать общий выгон,

что выгон - пасти скотину, что не отдадут выгон.

- Деточки, какой же ето выгон! Кто сюда гонял! - стал кривляться, хотел

свести все к шутке Зайчик. Но Миканор перебил его, - выравнивая с Хоней

веревку, спокойно, как будто безразлично заявил всем, что насчет выгона

есть, не секрет, распоряжение сельсовета. Кто-то на это выкрикнул, чтоб

Миканор предъявил решение, но Миканор, приказав Алеше забивать колышек,

посоветовал пойти в сельсовет тому, кто хочет проверить. Мужики еще

пошумели недовольно, погрозились, что так этого не оставят, скажут, где

надо, но оттого, что Миканор не только не спорил, но будто бы и не слыхал

их, понемногу утихли. Вскоре многие разошлись, остались только дети да

парни с девчатами, подговаривавшими Алешу прийти поиграть...

В понедельник - в Куренях удивлялись Миканоровой расторопности -

несколько колхозных подвод: Хоня, Зайчик, сам Миканор с отцом - покатили в

лес. К обеду вновь появились на дороге, что выходила из хвойника, - на

раздвинутых телесах волокли дубы. Возчики деловито шли рядом с телегами,

пыля песком. Не доезжая до села, повернули на выгон, вслед за Хоней,

остановились. Помогая один другому, начали скатывать дубы.