Ленинский тупик

- Дак вы просили! К Фурцевой ездили…

Ермаков неожиданно легко для его грузного тела вскочил с табуретки, выбежал из прорабской. Не оглядываясь, показывал рукой на штабеля размочаленного теса, разбросанный повсюду битый кирпич, на железобетон, наполовину занесенный песком, на сваленные в кучу оконные и дверные блоки, балконные плиты, втоптанную в грязь керамику.

- Завалы! Налево-тупичек имени орденопросца Чумакова, направо-свалка имени того же … мать его! героя соцтруда. - Он широкими шагами вернулся в прорабскую, снял телефонную трубку.

- Максимыч! К нашему герою двое суток ни одной машины! Ни одного кирпича. Тут горы. В бардак имени Чувахи можно спуститься разве что на воздушном шаре. Пусть подберут все под метелочку. Подлижут своими длинными языками.

Ермаков знал по именам всех детей и внуков Чумакова и Силантия, гулял в их семьях на свадьбах, приезжал к ним в дни рождений. Но под горячую руку ни с кем не был так крут и груб, как с теми, с кем работал более четверти века и кому верил порой безоглядно.

- Дикобразы!..

Он двинулся к постройке, сцепив пальцы рук за спиной, поднялся по заваленным мусором ступеням, отдуваясь, то и дело останавливаясь.

- Дом - чисто урод. Ровно баба клала, которая никогда кельмы в руках не держала. Стена в растворе, как в слюнях. Размазано - с души воротит. Радиаторы как пьяные, во все стороны заваливаются. Ни одной ровной площадки. Как новоселам-то в глаза смотреть!

Хотя далеко не все на стройке было столь скверно, как он говорил, Чумаков и Силантий молчали. Силантий брел последним, крестя под бородой грудь.

“Обошел бы Шуркину стену… Дай Бог! Обошел бы… Дай Бог!”

Не обошел!

Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом.

- Дайте отвес!

У Силантия подогнулись колени. “Отец Серафим, мать…”

Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул.

- Кто клал?! Та-ак!. - Собираясь слезть со стены, Ермаков присел на корточки, да так и остался, протягивая к Александру руки, словно намереваясь прыгнуть на него сверху. - Работаешь, ровно за тобой собаки гонятся! В колхозе свинарники кладут лучше. Кто прораб?

Чумаков показал на Огнежку, которая, услышав о приезде Ермакова, бросила комиссию горсовета и прибежала на корпус. Ермаков спросил его взглядом: “Как она?”

Чумаков скривился, как от зубной боли.

Ермаков тут же поднялся, пошатываясь, с корточек.

- Чего можно ждать от прораба, который ходит по стройке в белом пыльнике?!

Он сполз на животе со стены, бросил властно:

- Прораба снять!

Когда он начал уже спускаться вниз, отряхивая пиджак и держась за доску, прибитую вместо перил, до него донесся негодующий шепот:

- Развелось их! Что ни плешина, то начальник.

Ермаков оглянулся. Кто сказал? Скорее всего, вот эта, в синей кофте, поперек себя шире, которая подбежала, бросив лопату, к прорабу, обняла девчонку, пачкая в растворе ее белый пыльник.

Рассвирепев, Ермаков шагнул к стоявшему ближе других Александру, сорвал с его головы клетчатую, с мятым козырьком кепку и в сердцах швырнул ее в бадью с раствором.

Чумаков посерел лицом, сжался, оглянулся на Силантия:

- Попомни мое слово - выйдет нам этот корпус грыжей.

Силантий откликнулся не сразу, замороженным голосом:

- Я давно жду..

- Как-как? - Чумаков повернулся к нему.

- Помнишь, Нюрка - то под угол пятак бросила.

5.

Силантий проводил взглядом вездеход Ермакова. Зеленую коробочку швыряло на выбоинах из стороны в сторону. Силантию казалось, она плелась от корпуса как похоронные дроги.

Старшой утер рукавом полотняной рубахи лицо и заметил вдали шествие.

Впереди неторопливо вышагивал грузный Никита Хрущев в новенькой, как только что из магазина, мягкой шляпе. За ним почти бежали люди с портфелями. Из желтого автобуса с огромными буквами на борту “Телевидение” вытаскивали черные коробки на треножниках.

Из застрявшей поодаль в рыжей грязи “Победы” выскакивали люди с какими-то лампами и аппаратами. “А это… зачем?”

Силантий припомнил: он же сам вчера просил Тихона Инякина устроить Шуриной стене “смотрины”.

Тихон, не иначе, распелся: новаторский, де , опыт, достигли высот…

Силантий бросился, перескакивая через россыпь кирпича, за перегородку, растолкал храпящего Инякина:

- Тихон Иваныч, в одну воронку снаряд второй раз… Выручишь?

Вот уже минут десять Силантий кружит возле лестницы. Он ровно оглох, не слышит, как истошно, взахлеб, взывают к нему сирены: сверху - кранами, снизу- грузовиков, не сразу откликается на зов каменщиков.

Отдав необходимые распоряжения, он снова у лестницы, заглядывает вниз, вытягивая шею, темно-коричневая, с белыми полосами незагоревших морщин шея старика приобретает один цвет - огненно-красный.

Внизу, в лестничном пролете, поднимаются Хрущев и рядышком Инякин (“успел, расторопный! Ну и шельма!”). Хрущев с какой-то книжкой в руке. Тихий, хрипловато-въедливый голос Инякина едва слышен:

- … Мяндовая сосна древесину имеет рыхлую, некачественную… Как почему думаю, что эти доски сосновые? Сучки-то, видите, овальные. Ядро буро-красного цвета, заболонь - желто-белого… Чего? .. Какая стена? А! Стена не паровоз, не укатит.

Силантий крестит под реденькой, свалявшейся бородой грудь.

“И поделом мне! Гордыня обуяла… Ермаков известно, что за человек. Пошумит, швырнет выговоров пригоршню, а к рождеству объявит всем амнистию- гуляй, ребята! А вот этот, поднебесный?!”.

Силантий потирает кулаком лоб. Что рассказывали на стройке о Хрущеве? А, вот что…

В соседней стройконторе, что ли, ударило током девчонку. Она лежала в подъезде, язык набок. Вокруг нее 6абы охали-ахали. Никто не знал,-что делать. Хрущев поблизости оказался (новый магазин осматривал), расспросил, почему люди у подъезда сгрудились, кинулся в подъезд, вытащив девчонку на воздух. Всем тогда понравилось, что он, ровно и не начальник, не отдавал никаких распоряжений, никого и никуда не посылал. Сам, на своем хребте, вынес ее из подъезда. Сам сделал искусственное дыхание.

Но сейчас воспоминание не обрадовало.

“Сам и отвес возьмет в руки… Да что отвес! - перебивает Силантий самого себя. - Бригада второй день кипит, как котел. У Тоньки язык длине-ен…”.

- Тонька! - Силантий сдергивает с головы картуз, вытягивает из-под подкладки бумажки, желтоватые от пота. - Отнесешь наряды. Одна нога тут, другая - там… Кому говорят!..

Велюровая шляпа, новенькая, ухоженная, с не гнущимися, точно из жести, полями, однообразно, видно, раз и навсегда, закругленными со всех сторон, как на манекене с магазинной витрины, показывается наконец над кладкой. Силантий складывает пальцы дощечкой, чтоб ненароком не пожать руку гостю так, что тот вприсядку пойдет…

- С прибытием, значит, - хрипит он, пытаясь скрыть растерянность. - Очень приятно.

Здороваясь, Хрущев произнес веселым тоном.

- Куда ни глянь - стены. Какая же из них именинница?

Тихон Инякин показал на “капиталку” и потянулся к лежавшему неподалеку топору. - Извините, меня настилы ждут.

Силантий взглянул на него округлившимися в тревоге глазами: “Не кидай, Тихон!”

Генеральный приблизился к стене, потрогал кирпич, следы раствора остались на его пальцах.

- Еще не засохло.

- Эт верно, - уныло подтвердил Силантий. “Ославит на весь город”.

Хрущев отложил в сторону справочник по строительному делу, который держал в руках, и заметил удовлетворенно, что стена выглядит капитально!

- Эт верно…

Хрущев приложил руку ко лбу, козырьком над глазами. - ложковые ряды с горбинкой. Хотя они под штукатурку. Ничего.

- Эт верно! - покорно повторял Силантий, думая, как бы сказать-признаться честно, что сегодня он, Силантий Касаточкин, оконфузился.

Хрущев вытянул из нагрудного кармана своей гимнастерки складной прорабский метр, измерил толщину шва, не глядя на него.

- В норме, вроде.

Генеральный еще раз оглядел кладку - наверху поблескивала медная гирька отвеса.