Испытание

Эвакуация семей проводилась в обязательном порядке. Но некоторые не хотели уезжать. Страшно и незнакомо было бросать насиженные места, оставлять мужчин и бросаться в неизвестное. Приходилось иногда принуждать к эвакуации.

Автобусы, обычно доставлявшие рабочих, проживающих в городе, подъезжали к жилому кварталу, останавливались у подъездов. В автобусы весело садились дети, и печально — женщины. Они везли с собой свой скарб, набитый в чемоданы и связанный в узлы. Некоторые предусмотрительно захватывали теплые шарфы, валенки, шубы. Таких было немного. Кто же думал зимовать в чужих местах... Но над великим трактом попрежнему курилась пыль. Снималась с потревоженных гнездовий не только вся правобережная Украина, но уже стали на колеса левобережные области.

Но если не так было трудно поднять семьи, жившие в казенных квартирах, то гораздо труднее оказалось тронуть с места семьи белых коттеджей. Более тысячи семейств рабочих и инженерно-технического персонала жили в живописных домиках на берегу реки. Поселок был детищем Дубенко. Побывав в Америке на заводах «Дуглас», «Кертисс-Райт» и «Консолидейтет», Дубенко привез оттуда это новшество.

В короткий срок вырос поселок. Постройкой этих коттеджей начиналась рабочая оседлость. Люди заводили свои огороды, скотину, сады, виноградники и закреплялись на предприятии. Были семьи, имевшие в своем составе по три-четыре человека, работающих на заводе. Обычно утром щебенковая дорога, посыпанная песком, оживала. Мимо светлозеленых молодых тополей и полей клещевины, гречи и подсолнуха мчались автомобили, мотоциклы, велосипедисты. Они перегоняли друг друга, люди озорно кричали и как бы гордились друг перед другом своим достатком и хорошей жизнью. Обычно это были лучшие стахановцы, примерные мастера, талантливые инженеры. Самоотверженный труд их хорошо оплачивался и, как говорил Рамодан, для рабочего класса уже наступил золотой период его жизни. Когда нужно было поднимать людей на выполнение какого-либо срочного и важного задания, всегда можно было в первую очередь опереться на жителей белых коттеджей. Они любили свой завод и не хотели чем-либо опозорить его славу.

Но вот пришло грозное время, жители белых коттеджей не хотели покидать свои дома. Заправилой молчаливого сопротивления посельчан оказался Хоменко. Рамодан вызвал Хоменко и пробеседовал с ним не менее двух часов. Из парткома они вышли оба с покрасневшими веками.

— Не могу принимать никаких мер к Хоменко, — сказал Рамодан Шевкоплясу, — наш он человек, настоящий...

— А какую он бучу подал? — горячился Шевкопляс. — Через твоего настоящего человека все индивидуальники ни с места. Хоть аммоналом их взрывай. Так? А как немец подопрет, что я с ними буду делать? Так? Я буду завод спасать, а не их рухлядь, понял? Выгнать из партии нужно Хоменко, вот что... с треском выгнать.. Так?

— Нет, не так, — сказал Рамодан, — сейчас каждый боец на учете. Выгнать Хоменко легче всего. Но это потеря коммуниста, бойца.

— Чорт его знает, — отмахнулся Шевкопляс, — ничего не поймешь. Хоменко не хочет уезжать — плохо, а вот Белан все уши мне протурчал — тикать хочет в Ташкент. Тоже плохо. Так?

— «Тикать» в Ташкент? Что же ты сравниваешь его с Хоменко?

— А может, нас в Ташкент и повезут с заводом? Ты откуда знаешь.

— Ведь мы подобрали дублирующую площадку на Урале. Еще до войны ее выбрал Дубенко.

— Площадку вон Дубенко выбрал и в Грузии, а, оказалось, туда других дублеров всунули, — Шевкопляс застегнул китель на все пуговицы. — А пока суть да дело, Рамодан, поедем на аэродромы, поглядим. Сегодня отстрел этих новых пушек. Чорт их знает, поставила такие страшилища. Боюсь, обратим в дым и наши машины...

Окончательную доводку и облет самолетов теперь проводили не на главном аэродроме, как раньше, а на трех запасных площадках, рассредоточенных примерно в 15-20 километрах одна от другой. Там же, в палатках, разбитых в лесках, ожидали самолетов фронтовые летчики и военные представители. Прямо «горяченькими» машины гнали к фронту, где они проходили боевое испытание.

В палатке испытателей Шевкопляс встретил Дубенко. Он сидел среди летчиков, пил пиво. На дощатом столике, стоявшем посредине палатки, большая чашка с крупными раками. Две девушки-буфетчицы, подъехавшие на развозном автомобиле, подали из термосов украинский борщ, лангет и компот из свежей вишни. Летчики шутили с девушками, приглашали за стол, те краснели, отказывались и, забрав грязную посуду, уехали прибрежной полевкой к другой площадке, где также их ждали. Шевкопляса и Рамодана испытатели встретили радушно. Разговор шел об испытании модернизированного штурмовика. Шевкопляс сообразил, что Дубенко в товарищеской обстановке узнает у летчиков все то, что необходимо для окончательной доделки машины. Дубенко полагался, кроме официальных актов, еще и на интуитивное чутье летчиков, тем более, почти все они были старыми воздушными волками и к мнению их следовало прислушиваться.

— По-моему, — говорил летчик подполковник Романченок, — машина классная. Мне тоже казалось вначале, что броневое покрытие затяжелит конструкцию. Признаюсь, и садился на нее с некоторой опаской. Ведь какого только чорта на нее ни напихали. Крепость! Пошел осторожно...

— Знаем Романченка, — сказал Шевкопляс, наливая пива. — Видать, твой дед простоквашу на базар возил, чтоб не расплескалась.

— Не только дед, — улыбнулся Романченок, — отец возил. Тележного скрипа боялся, а вот сынок на твоих громобоях летает, Шевкопляс...

— Ну, ну, говори... продолжай...

— Пошел осторожно. Хорошо слушает, прибавил газку — ничего себе... Заложил небольшой виражик — познакомился. Дал площадку — слушает... Но, когда пошел на бреющем, скажу вам, самому стало за немца страшно. Прет этакое чудище, огня вагон. Зашел на полигон и как жахну по танковым макетам, ведь чуть ли не из рельсов их понаделали, только дым внизу. Все покорежило... Если таких невозмутимых машин послать к фронту тысячи две... — Романченок принялся за рака, старательно обсасывая лапки и искусно разделывая шейку.

— Если две тысячи, — подморгнул Шевкопляс, — тогда что?

— Не пошлешь же! — сказал Романченок,

— А если пошлем?

— Ну, что ж. Придется заказывать панихиду кой-каким бронетанковым немецким генералам...

— А машина не проваливается? — спросил Дубенко.

— При потере скорости?

— Да.

— Представьте, нет ощущения. Такой громобой, а планирует превосходно...

— Ну, доволен, директор?

Шевкопляс похлопал Романченка по плечу.

— Я это все раньше тебя знал, дорогой... Так?

— На то ты и директор, — раньше нас все знать. Кто же тебе сказал?

— Из Москвы прислали вырезки из германской газеты.

Вышли из палатки. Перед ними лежало поле. Не так еще давно на нем колосилась пшеница. Теперь, недозревшую, ее скосили на сено, поле утрамбовали катками, но так, чтобы это было не очень заметно с воздуха. На опушке рощицы, прикрытие ветвями клена, стояли три самолета. Возле них возились техники и мотористы. Подошли летчики, присланные непосредственно с фронта за получением материальной части. В разговорах летчиков угадывалась большая тоска всадников, потерявших боевых коней. Сколько таких пилотов ожидала дела! Потери двадцать второго июня сорок первого года должны были быть восстановлены! Под натиском танковых колонн, под бомбами «юнкерсов», под дулом автомата...

Дубенко понимал Романченка, говорившего о двух тысячах боевых самолетов. В несколько шутливом тоне Романченка проглядывала все та же нескрываемая тоска летчиков о возможности их использования, о возможности отмщения зачастую безнаказанно разбойничающему воздушному противнику.

Штурмовик получился. Дубенко был доволен. Если все пойдет так же хорошо, вот отсюда, с полевых аэродромов один за одним будут подниматься воздушные полки мстителей. Враг должен быть остановлен, сломлен и прогнан. Ощущение этой необходимости какой-то физической тяжестью давило не только на Богдана, но и на Шевкопляса, на Рамодана, на всех рабочих. Поражение несло одно ясное ощутимое понятие — смерть.