Глухомань. Отрицание отрицания

Вскоре послышался шум самолета. Александр тут же с головой укрылся под воду, дыша через трубку. Несколько раз «кукурузник» пролетал над ним, но бывалый офицер не шевелился, чтобы не дрогнули верхушки тростника. А начал двигаться только тогда, когда гул самолета исчез, да и самого самолета нигде не было видно.

Передвигался по тростниковым зарослям осторожно, стараясь, чтобы не очень колыхались вершинки. Нашел песчаную отмель, снял с себя все вплоть до белья, отжал воду, сколько мог, и разложил на песке для просушки. А сам голым опять забрался в тростники.

Комары жрали немилосердно. Александр отбивался от них веничком из вершинок тростника и думал.

По туповатой логике чекистов — а он полагал ее таковою — беглец должен был попытаться уйти в лесотундру, чтобы в конце концов спрятаться в тайге. Значит, он должен идти в сторону, прямо противоположную их логике. То есть, прямо на Запад. Минуя села и города, пересекая реки, железные и шоссейные дороги, но забирая все время чуть на Север. К Мурманску.

Очень опасно и очень далеко. Сил хватит, если будет еда. Значит, сейчас, пока чекисты начнут шуровать в лесотундре, надо озаботиться каким-либо провиантом.

А он — под ногами. К черту брезгливость, когда все помыслы, как бы поскорее дойти. Родина прокормит, она же — дом твой родной…

Шел, ни о чем не думая. Даже Анечку гнал из воспоминаний. Он шел не ради собственного спасения, он шел ради того, чтобы дойти и рассказать миру, какой террор развязал Сталин.

5.

К тому времени Анечка уже закончила Смоленский Педагогический институт и преподавала немецкий язык в средней школе. Школа располагалась совсем близко от дома, и она успевала приготовить обед и завтрак еще до школы. Только вот гости более не появлялись, видно, размели их события, с каждым месяцем казавшиеся все страшнее. Так что Платону Несторовичу Голубкову вечерами приходилось философствовать в одиночестве.

А Анечка думала о любимом. Ее герое, ее единственном и неповторимом капитане Вересковском, ныне, доходили слухи, ставшем командиром корпуса в Красной Армии.

Когда-то он писал ей регулярно. Потом — все реже и реже, но все же писал, и она ждала. Потом… Потом начался разгром Красной Армии, и Анечка поняла, что Александр ей уже никогда не напишет, потому что боится за нее. И с ужасом ждала ареста, как законная жена изменника родины. Собрала чемоданчик с бельем и теплой одеждой, два шерстяных платка взяла, кое-что из еды на первые дни. Сухари, кусок сала, сахару. И стала ждать.

И — дождалась. Приехали на сей раз, правда, не в заповеданных товарищем Дзержинским четыре утра, а уже в сумерках. Машина, пророкотав, осветила вдруг окна яркими фарами, но сразу же потушила их. И застучали в дверь.

— Открой, Аничка, — невозмутимо сказал Платон Несторович. — Стучат, кажется.

Анна открыла, загнав ужас куда-то в глубины души. Вошли двое в чекистской форме, а с ними — худощавый гражданский, в очках на тощем носу. И — по виду -перепуганный куда больше, чем Анечка.

— Гражданин Голубков Платон Несторович? — спросил, видимо, старший из тройки.

— Пора? — спокойно осведомился патологоанатом. — Не тот ты чемоданчик собирала, Аничка.

— Собери отцу вещи, — сказал второй в форме. — Мы бы твоего отца за длинный язык и раньше упекли, куда следует, да специалиста на его место не было. А нам без таких специалистов, сама понимаешь. А теперь, вот, нашелся, стало быть. Кирпичников Владилен Петрович.

Он неторопливо болтал, пока Анечка собирала отцовские вещи, выбросив свои из чемоданчика. А найденный заботливым НКВД новый патологоанатом стоял молча, понурив голову.

— Копаетесь, копаетесь!.. — строго заметил старший.

Анечка молча передала отцу собранный чемоданчик. Платон Несторович обнял дочь, крепко прижал к груди.

— Не лей слез понапрасну, — сказал он. — Будешь умницей, глядишь, и увидимся еще. Обещаешь?

— Обещаю, — еле слышно шепнула Анечка, боясь, что слезы вот-вот хлынут рекой.

— Ну и славно. Держись, Аничка моя…

И, не оглядываясь, пошел к выходу. Старший молча проследовал за ним, а разговорчивый второй сказал:

— Квартира у тебя казенная, товарищ Анечка. Ну как вы тут делить ее будете, дело не мое. Лучше всего — по совести.

И вышел.

— Мне съехать? — тихо спросила Анечка Владилена Петровича Кирпичникова.

— Видимо, придется, — смущенно вздохнул он. — Это теперь — место моей работы, а у меня — семья. Так что, извините, Бога ради.

— Ничего страшного, — Анечка изо всех сил улыбнулась. — Сниму комнату где-нибудь на Покровке. Я — учительница. Преподаю немецкий язык в здешней школе.

— Ну, это проще, — Владилен Петрович тоже улыбнулся. — У меня есть домик на спуске с Покровки. Маленький участок, зато три груши. Это недалеко отсюда. Платы я с вас никакой не спрошу, а вот участок подарить не смогу. Вам придется выплатить за него, но — в рассрочку, по самым льготным условиям и не обязательно каждый месяц.

— Спасибо вам, Владилен Петрович, — Анечка улыбнулась уже от души. — Чур, груши — пополам.

— Я там вырос, в этом домике. — сказал Кирпичников. — И перевоз вам ничего не будет стоить, потому что все ломовые — мои друзья с детства. И перевезут бесплатно, и погрузят. Так что берите всю мебель.

— Спасибо, но…

— Не всю, извините. Вся не влезет, домик маленький. Я вам сначала покажу его, и вы сами решите, что там может разместиться.

На следующий день они пошли к домику на Покровской горе, откуда еще не успела съехать жена и маленький сын Владилена Петровича. Она с радостью приняла Анечку, тут же расцеловалась и тут же перешла на «Ты», как то водилось в те времена. Что-то трещала насчет базара, который совсем рядом, на Вокзальной площади. Что до Днепра рукой подать, а в центр, к «Часам», ходят трамваи от этой самой площади…

Анечка его не слышала. Она впервые в жизни увидела, сколь гармонично можно вписать жилое строение в ландшафт, не ломая и не портя самого вида, что распахивался с маленькой терраски, нависшей над обрывом. По дну рва, которые образовывали два противоположных обрыва, шла тропинка к калитке, ведущей к водокачке и Вокзальной площади. А сама терраска осенялась могучим тысячелетним дубом, чудом уцелевшим с древнейших времен, когда и самого-то Смоленска еще не было…

Ее водили по саду со знаменитыми грушевыми деревьями, плодоносящими каждый год. По крохотным комнатам крохотного дома, похожего на игрушку только не под новогодней елкой, а под дубом. Что-то говорили, объясняли, а она думала только о том, что ей выпало если не счастье, то утешение жить в домике под тысячелетним дубом. Хоть и одной…

Но для этого требовалось сначала переселиться. Сначала вывести вещи из сказочного домика в служебную квартиру нового патологоанатома. Потом перевезти ту мебель, которая влезет в домик под дубом. Анечка так спешила переселиться, что кроме своих вещей взяла отцовское любимое кресло, стол да четыре стула, собственную кровать и — книги навалом. Навалом потому, что два огромных книжных шкафа просто не могли разместиться из-за низкого потолка, и Анечка везла их россыпью, но — все до единой. Здесь она намеревалась ждать отца, которого безусловно не могли не отпустить.

Было одно неудобство в ее сказочном домике: рядом не было воды. За нею приходилось каждое утро отправляться по тропинке меж оврагами до калитки, ведущей к вокзальной площади. Здесь стояла будка, в которой выдавали воду по талонам. Талоны получали помесячно по месту прописки, но самым замечательным было то, что эти талончики в окошке лапками принимала ручная белая крыса без хвоста. Принимала и сама накалывала на гвоздик, а потом долго и старательно умывалась. Заведовал этой раздачей пожилой дядюшка Карл, всегда расспрашивающий о здоровье и настроении. И Анечка очень быстро научилась носить воду на коромысле, который остался от прежних хозяев.

Электричества в домике не было, но прежние хозяева оставили целых три лампы, из которых одна с круговым фитилем — она называлась «Молния» — давала достаточно света, чтобы читать по вечерам. Керосину она потребляла, правда, много, но Анечка не только преподавала немецкий язык в десятилетке возле Покровских госпиталей, но давала и уроки частные. Не детям — с них бы она не взяла ни копейки — Анечка давала уроки их родителям, друзьям и соседям этих родителей. Тогда знать немецкий язык было весьма престижно, и порой ей даже приходилось отказывать новым желающим.