Рассвет над морем

Все это было. Но на явку для встречи с руководителем подполья Сашко шел впервые в жизни и впервые в жизни должен был сказать пароль и услышать предназначенный именно для него отзыв…

Он решительно открыл дверь, звякнул колокольчик на пружине вверху двери, и Сашко остановился перед прилавком.

В лавочке, к счастью, не было никого, а за прилавком, пересчитывая деньги в кассе, сидел сам — не то Самойло Солодий, не то Самуил Сосис. Он прервал свои подсчеты и бросил на Сашка безразличный взгляд: событие было не великой важности для истории человечества — подросток зашел в лавочку купить папирос на украденные у отца деньги.

— Ну? — буркнул Самойло Солодий или Самуил Сосис.

Если бы в лавочке находился посторонний человек, то Сашко, действуя по инструкции, должен был бы купить каких угодно папирос и поскорее убраться восвояси. Но в лавочке не было никого, и поэтому Сашко имел право начать прямо с пароля.

Он сказал, и голос его задрожал от волнения, за что он тут же проклял себя на всю жизнь.

— Дайте мне «Сальве» братьев Поповых, только не в желтых обертках и не в зеленых, а в белых.

Как известно, легкие папиросы «Сальве» братьев Поповых были в желтых, крепкие — в зеленых, а самые крепкие, на коробочках которых так и было напечатано «крп. крп.», что обозначало «крепче крепкого», — в белых. Впрочем, в этот момент крепость табака не имела никакого значения. В эту минуту имело значение только то, что был произнесен индивидуальный подпольный пароль и произносил его не кто иной, как Сашко Птаха, молодой подпольщик.

Сашку казалось, что Самойло Солодий или Самуил Сосис сорвется после этого со своего места, восторженно посмотрит на Сашка, протянет к нему руки и обнимет. Во всяком случае, каким-нибудь бурным излиянием чувств обнаружит свое восхищение тем, что перед ним стоит такой неказистый и совсем еще молодой парнишка, а, гляди-ка, уже подпольщик! Что должно было произойти после этого, Сашко не представлял себе. Очевидно, они начнут трясти друг другу руки и хлопать друг друга по плечам.

Ничего подобного не произошло. Самойло Солодий или Самуил Сосис даже не оторвался от своих засаленных «керенок», рублей и франков, даже глаз не поднял, как будто и услышанные слова пропустил мимо ушей. Он только кивнул головой через левое плечо в сторону маленькой дверцы позади прилавка, которая вела, должно быть, на склад с товаром, и при этом произнес скороговоркой, почти невнятно:

— В белых коробках под рукой нет, попросите на складе у приказчика.

Это и был отзыв на пароль.

Сашко машинально двинулся туда, куда ему указали, но пошел, надо признаться, сильно разочарованный.

Но если бы Сашко оглянулся, то увидел бы, что лавочник Солодий или Сосис, который был таким же Солодием или Сосисом, как и лавочником, лишь только Сашко протиснулся мимо него за прилавок, быстро и внимательно оглядел его с ног до головы и бросил настороженный взгляд сквозь витрину на улицу. После этого он успокоился, и на его лице и вправду мелькнула добрая улыбка, почти полная восхищения, которую действительно можно было прочитать так: «Молодой парнишка, а, гляди-ка, уже подпольщик».

Сашко вошел в заднюю каморку, всю заваленную фанерными ящиками с папиросами и табаком, и сразу остолбенел: с ящика с папиросами навстречу ему поднялась… Галя.

— Товарищ Галя? — одновременно и обрадовался и разочаровался Сашко. — А где же… этот… товарищ Николай?

Он окончательно смешался и умолк. Увидеть Галю ему было очень приятно, даже более чем приятно, потому что каждый раз, как он ее видел, у него всегда сладко замирало сердце, заливалось румянцем лицо и слегка деревенели пальцы рук. Но ведь сейчас он встретился с Галей уже не так, как раньше, — как разносчик газет и прокламаций для передачи в город, — а как… с товарищем-подпольщиком на явке, и… сейчас она, наверно, будет очень удивлена и восхищена тем, что Сашко такой же подпольщик, как и она…

— Здравствуй, Саша! — приветливо сказала Галя. — Что ж ты, даже поздороваться забыл?

Зардевшись, Сашко торопливо и неуклюже поздоровался.

— Ну, садись и докладывай.

— О чем… докладывать? — растерялся Сашко. Он не догадывался, что именно Галя, руководитель Иностранной коллегии — член подпольного Военно-революционного комитета, который сегодня дежурил на явке в табачной лавочке и должен принять от него рапорт.

— Как о чем? — засмеялась Галя. — О том, что поручил тебе пересказать Военно-революционному комитету Григорий Иванович.

Сашку понадобилась добрая минута для того, чтобы понять все, чего он еще не понял, и собраться с мыслями, которые он, как только увидал Галю, сразу растерял неизвестно почему…

Галя терпеливо ждала. Она была сегодня неразговорчива, как будто взволнована чем-то и опечалена, и смех ее тоже был какой-то горький.

Дело в том, что только сегодня утром стало известно, что французы и греки захватили Херсон. Греческие и французские войска уже давно стояли под Херсоном, но не отваживались брать его штурмом. В городе была сильная группа вооруженного пролетариата, сгруппировались и партизанские отряды, образовавшиеся после антигетманского и антинемецкого восстания из повстанцев Чаплинской волости, был и немецкий гарнизон, который выбрал свой совет солдатских депутатов и хотя провозгласил только нейтралитет, однако, под влиянием группы спартаковцев, мог в любую минуту выступить на стороне восставшего народа против англо-французского десанта. А у немцев была дальнобойная артиллерия, угрожавшая речной флотилии союзной эскадры. Но в группу спартаковцев проникла измена, немецкий гарнизон оставил город и отошел в сторону Николаева, партизанские отряды попали под франко-греческий перекрестный огонь с берега и с воды, а рабочая дружина из трехсот бойцов во главе с руководителем херсонского подполья, только что присланным из Харькова коммунистом, была окружена и разоружена. Судьба херсонских красногвардейцев вызывала большую тревогу, потому что, ворвавшись в Херсон, интервенты учинили дикую расправу: город горел, а на улицах лежали трупы погибших в бою и расстрелянных. Оккупанты хватали и убивали каждого, у кого были мозоли на руках, — мозоли считались признаком принадлежности к большевизму. Особенно неистовствовали греки. «Иисусова кавалерия», как прозвали в Одессе греков, — «конница» которых гарцевала на ослах, а артиллерийские повозки тянули мулы, — вызывала у одесситов только презрение и насмешки. Греческие офицеры все поголовно были «пижонами», заботились только о блестяще начищенных сапогах, ходили в дамских корсетах, выщипывали брови и красили губы. Греческие солдаты, сплошь безграмотные, выглядели темной, забитой массой, религиозной до фанатизма. Пробиться к ним подпольщикам не удавалось: не было товарищей, владевших греческим языком. И вот в ходе боев греки оказались самыми жестокими карателями. Греческие офицеры были проникнуты контрреволюционным духом, солдаты одурманены кулацкой пропагандой против «коммуны», которая, мол, является семенем антихриста, богохульствует, землю и имущество отбирает, женщин национализирует, а детей пожирает… Греческие башибузуки чинили дикие насилия и злодеяния. Вооружены они были автоматическим американским оружием новейших образцов.

Заливая Херсон кровью, французы и греки вместе с деникинскими отрядами двинулись к Николаеву и уже сегодня утром взяли его в кольцо.

С падением Херсона и после захвата железной дороги Херсон — Николаев порвалась и связь с мощным большевистским подпольем в Каховке, Алешках и Бериславе.

Теперь территория, захваченная интервентами, значительно расширилась: были заняты Крым, Херсонщина, Одесщина, Бессарабия — и делу борьбы против захватчиков был нанесен чувствительный удар.

Галя действительно была расстроена, когда прибыл к ней посыльный от Котовского, комсомолец Птаха Сашко…

— Ну, что же ты? Докладывай… — поторопила Галя Сашка.

Сашко уже овладел собою, но не знал, с чего же собственно начинать. Докладывать ему приходилось первый раз в жизни, и готовился он докладывать товарищу Николаю, а не… Гале. Григорий Иванович точно объяснил ему, как и о чем нужно докладывать от самого начала их путешествия и вплоть до минуты отбытия Сашка в связь. Но сейчас все это казалось не столь уже значительным, да и неинтересным в сравнении с теми событиями, свидетелем которых Сашку привелось стать на обратном пути, после того как он простился с Григорием Ивановичем. Пробираясь в Одессу, Сашко попал в бой, и это его более всего взволновало — вот это собственно он и считал наиболее значительным. Про это и надо было немедленно же рассказать, тем более… Гале. Но когда Сашко уже открыл было рот, чтобы заговорить, он сразу же понял, что не умеет пересказать того, что видел сам. И. действительно — как же это рассказать? Просто так, как было: «Иду это я, значит, по большаку, приближаюсь, значит, к селу Беляевке, как вдруг над селом как поднимется дым, как загремят пушки, да как затрещит пулемет!..» Нет, так, пожалуй, можно было бы рассказывать среди приятелей на улице. Но Гале… Да еще не просто рассказывать, а докладывать…