Рассвет над морем

Галя слушала Сашка и тихо плакала. Гале давно хотелось заплакать — еще после сообщения о падении Херсона и о зверствах французов и греков на улицах города. А теперь еще Беляевка! Галя не выдержала. Столько народу гибнет!..

Сашку тоже было жалко людей. Он не плакал, конечно, потому что он был мужчиной, но у него сжимались кулаки, и хотелось ему схватить винтовку, пулемет, гранату и идти в бой на изверга-врага! Но, по мнению Сашка, и Гале не следовало плакать: ведь она была революционеркой, большевичкой, подпольщицей, готовой к бою и к гибели товарищей в бою. Кроме того, в этих кровавых ужасах было, по мнению Сашка, и такое, чему надо было радоваться: народ не хотел покоряться оккупантам, народ восставал — значит дело революции двигалось вперед и вперед.

Он не удержался и так и сказал Гале.

Галя вытерла слезы и пристально посмотрела на Сашка. Сейчас, после слез, когда глаза у нее были красные, а на щеках засохли слезинки, она была и вправду похожа на совсем маленькую девочку, куда меньше даже Сашка. Но смотрела она на Сашка сурово, и под ее взглядом он смутился.

— Сашко, — строго сказала Галя, — я вижу, ты ни черта не понимаешь, и, наверно, придется отозвать тебя от Григория Ивановича, чтобы ты не наделал еще какой-нибудь беды…

— Как отозвать? — растерялся Сашко. — Чего я не понимаю?

— Ты просто еще мал! — сказала Галя.

И это было так жестоко, так обидно, что у Сашка тоже чуть не брызнули слезы. Опять по его больному месту — о его молодости!

Сашко сорвался с места и швырнул шапку в угол.

— Тогда… тогда… сами можете…

Он чуть не сказал черт знает что, совсем по-мальчишески, вроде.: «Сами можете играть», — только гораздо более серьезное, возможно совершенно непоправимое. Но вовремя опомнился: у него только скрипнули зубы и гневно заблестели глаза. Мрачный и оскорбленный стоял он перед Галей.

— Сядь! — холодно, но тоже грозно приказала Галя. — Нет, сначала подними шапку, а потом садись и слушай.

Это было сказано так, что Сашко невольно подчинился.

Когда он сел, Галя сказала сухо, но в ее голосе был дружеский упрек:

— Ты — комсомолец, молодой еще подпольщик, молодой большевик, но должен уже понимать и навсегда запомнить: в революции побеждает не горячность, а выдержка. Так учит нас наша партия. Надо накопить силы — и тогда удар! Дорогие наши люди в Беляевке не сдержали своей ненависти — и погибли. Они стали жертвами интервентов. И от их несвоевременного восстания мало пользы для общего дела. Наоборот, на некоторое время, возможно, оно даже ухудшает дело: погибли силы, которые нужны были для борьбы и победы. В нашем народе великие силы, но они еще распылены, еще не сплочены, не везде еще готовы к бою. Силы эти надо выявить, сплотить, подготовить и лишь тогда ударить по врагу общим, всенародным восстанием, сразу со всех сторон. Для этого и поехал Григорий Иванович по Днестру, для этого десятки наших коммунистов разошлись теперь по городам и селам оккупированной территории, для этого работаем и мы здесь, в подполье. Это обеспечит нам победу, предотвратит бесцельную трату наших сил. Начинаешь ты понимать, Сашко?

Сашко уже понимал. Действительно, это было именно так.

Так говорит на комсомольских собраниях и Коля Столяров. Именно это слышал Сашко и от многих большевиков, которых ему приходилось слушать на митингах еще тогда, когда в Одессе была советская власть, да и позднее, во время немецкой оккупации, когда подготавливалось антигетманское и антинемецкое восстание…

Сашко понурился.

— Правда…

И Сашку сделалось очень досадно, даже горько, что он еще такой непонятливый; что греха таить — действительно от горшка три вершка, молоко на губах не обсохло…

В эту минуту дверца скрипнула; в каморку вошел Сосис или Солодий и сразу прикрыл за собою дверцу.

— Товарищ Галя, — сказал он, — там пришел еще один, матрос, пароль верный, и я его знаю… Заходить ему теперь же или пусть подождет, пока вы…

— Матрос? Наверно, Шурка? — обрадовалась Галя. — С радионовостями! — Она колебалась мгновение, поглядывая на Сашка, но вдруг решилась: — Ничего, пусть заходит!

Солодий или Сосис вышел, и в каморку действительно вошел Шурка Понедилок из Морского райкома партии.

— О! — весело удивился он. — Да тут какой-то пацан! — Он радостно поздоровался с Галей. Веселье и радость так и струились из каждой черточки Шуркиного юношеского лица. — Это что еще за шпингалет?

Сашко глядел исподлобья. Опять — «пацан»! Да еще и «шпингалет»!.. И кто?.. Да Сашко Птаха с Ланжерона знает этого шкета с Молдаванки как облупленного. Это же Шурка Понедилок, которого хлопцы на берегу дразнят: «Скривись, середа, на пятницу», — сам только в позапрошлом году пошел во флот, да и то в досрочный призыв военного времени. Тоже мне старый революционер!..

— У тебя какие-нибудь необыкновенные новости? — нетерпеливо спросила Галя.

— А разве у меня когда-нибудь бывают обыкновенные новости?

Шурка сдвинул бескозырку на затылок.

— Новости — во!

— Ну, ну? — Гале хотелось скорее узнать новости. Она махнула рукою на Сашка. — Ничего, Шурка, это свой. Если новости хорошие — говори: хорошие новости можно всем знать.

Гале не терпелось, и именно поэтому Шурке хотелось ее подразнить. Он сел на ящик, вытянул ноги, снял бескозырку, сдул с нее пылинки, опять надел. Он намеревался долго так канителиться, чтобы еще сильнее разжечь Галино нетерпение. Но вдруг сам не утерпел и выпалил:

— Восстал Пятьдесят восьмой французский полк!

— Что ты говоришь?!

Новость, которую только что приняли искровики с радиотелеграфа судна «Граф Платов», действительно была не какая-нибудь. Пятьдесят восьмой французский пехотный полк, дислоцированный в Румынии против Тирасполя, действительно отказался выполнить приказ командования выступить на боевые позиции.

Обстоятельства были такие.

Тирасполь был захвачен внезапным налетом партизанского отряда Ивана Голубничего, и Пятьдесят восьмой французский полк, дислоцированный на той стороне Днестра, в Бендерах, получил приказ перейти мост, выбить партизан из города и восстановить в нем власть оккупантов. Батальоны вышли на позиции, стали против города, но идти в бой… отказались. Солдаты сказали: «Мы уже отвоевались за четыре года, в Париже подписывается мир, войны Советской России никто не объявлял — и мы не пойдем на территорию Советской России…» Как раз в это время артиллерийский дивизион, расположенный в глубине румынской территории, уже открыл огонь по Тирасполю. Но пехотинцы перерезали провода, связывавшие наблюдательный артиллерийский пункт с батареями, и сорвали огонь. Они заявили: «Русский народ нам не враг. Зачем убивать русских и разрушать их дома?» — «Это же большевики, — объясняли им офицеры. — Мы должны идти в бой не против русских, а против большевиков». — «Если русским нравятся большевики, — отвечали солдаты, — то это их дело; пусть живут себе и с большевиками…» Полк снялся с позиций и вернулся в казармы вопреки приказам офицеров. Казармы немедленно же были окружены частями французской полевой жандармерии. Командование угрожало солдатам репрессиями и полевым судом и требовало немедленно выступить на позиции. Но солдаты категорически ответили, что воевать с Россией не будут. Они пойдут в Тирасполь на постой, но без оружия — пусть их отвезут туда поездом, и они расквартируются как резервная часть. Командование вынуждено было дать на это свое согласие. Тем более что партизаны Ивана Голубничего к этому времени уже сами оставили город и отошли на территорию Украины. В город вступили белополяки и деникинцы. Полк погрузился в эшелон, и солдаты прибыли в Тирасполь без оружия. Командование сразу приказало передислоцировать бунтовщический полк дальше — в Раздельную…

Сообщение чрезвычайно взволновало Галю. Это еще не было восстанием, но это было неповиновение — неповиновение, оказанное не отдельными бойцами, а целым полком: массовый организованный акт неповиновения. Такой факт случился впервые за время оккупации. Разложение армии оккупантов было очевидно.