Господствующая высота

— Это можно. Кончай семилетку, мы тебя в город к часовщику определим, познаешь тонкую механику. Сейчас, друг Никифор, вашему брату все доступно, только захоти крепко!.. А все ж таки я тебе скажу — лучше кузнечного дела нет и не было на свете!..

Авдеев мог бы еще долго рассуждать на излюбленную тему, но впереди открылся ток.

Низкое ватное облако проплывало над полем. Сизая тень накрыла ток, выделив его темным пятаком посреди золотистого поля. Тяжелый ремень бежал от трактора к молотилке, ревел барабан, жадно поглощая скопы, которые задатчик едва успевал подсовывать в его пасть, взмахом ножа разрезая соломенные вязки.

К Авдееву подошел машинист Кирьянов, прозванный Цыганом за смуглую кожу, черные кудри и маслянистость темных глаз.

— Как дела, Цыганок?

— Хотим до грозы управиться, да «фриц» подводит, — Кирьянов тряхнул кудрями на трофейную молотилку.

— Барабан барахлит?

— Да и барабан тоже. Морока с ней! Нынче ее так распарило, насилу дратвой связал, чуток вся не развалилась.

— Никифора оставлю. Он шкивы сменит.

— Девки! — обернувшись к молотилке, заорал Кирьянов. — Целуйте Акимыча, он вам Никишку дарит!

Но девушкам приходилось слишком горячо, и шутка Кирьянова пропала впустую. Машинист огорчился, а нахохлившийся было Никифор разом повеселел.

Авдеев взял путь на дальний, окраинный клин, где подымали целину. Это был последний участок, еще не освоенный колхозом после войны. Он лежал за глубокой яругой и одной стороной примыкал к дубовому урочищу, другой ниспадал к реке.

Авдеев натянул вожжи, — двуколка спускалась по отлогой пади яруги. Здесь, в низине, парило еще сильнее. Душные волны подымались от перегретой влажной земли. Дождей не было уже целую неделю, и земля мокрела собственным потом, исторгнутым из нее последним жаром осеннего солнца.

Авдеев подолом рубахи утер лицо.

— Ишь, наддает! — сказал он меринку. — Не миновать грозы.

Меринок согласно махнул хвостом и в ответ на ласковый голос сбавил рысь.

— Сейчас бы оно в самый раз, озимые дружно взойдут.

Меринок был согласен и с этим и, чтоб способнее было участвовать в беседе, совсем перешел на шаг.

— Счастливый ныне год, — рассуждал вслух Авдеев, — все приходит ко времени — и дождь, и вёдро.

Но тут он заметил, что его молчаливый собеседник свернул с дороги и тянется мордой к высокому белоголовнику. Авдеев привстал и тяжелой рукой, привыкшей к двухпудовому молоту, вернул меринка на путь истинный.

С пригорка открылось небо в кольце грозовых туч, косо перечеркнутых белесыми столбами ливней. Главная туча выпустила длинный клубящийся щупалец к самой середине неба, а за ней, едва намечаясь над дымчатым горизонтом, мутились края других, еще далеких гроз.

Блеснуло колено реки Быстрицы. И вот оно, последнее пустопорожье, возвращаемое в семью добрых, родящих полей. Трактор с перевальцем шел по целине; влекомый им большой трехлемешный плут оставался скрытым за сорняками. Участок, примыкающий к лесу, уже чернел пахотой, сейчас там бороновали на волах.

Авдеев свернул с дороги и подъехал к небольшому шалашику из сухих веток.

С земли поднялся белокурый парень с нашивками за ранение на выгоревшей гимнастерке.

— Чего прохлаждаешься, Григорий? — строго спросил Авдеев.

— Да у мине борона, як старуха, карзубая, — отозвался тот певучим говорком. — Побачь, яки гостинцы у земли.

Григорий сунул руку в шалашик и вытащил тяжелую немецкую каску, запорошенную землей. Кожаный круг внутри каски темнел и лоснился в том месте, где приходился лоб солдата. Над кругом зияла дырка с рваным зубчатым венчиком.

Авдеев с серьезным чувством повертел каску в руках и отдал Григорию. Тот уже доставал из шалашика стреляные гильзы, осколки и стаканы от снарядов, какие-то скрюченные куски железа.

— Вот так начинка! — подивился Авдеев.

— Курская дуга, чуешь? Меня на той дуге пуля найшла…

— Ладно балакать, сейчас мы твоей бороне новые зубы вставим…

Медленная, бледнозеленоватая щель разверзлась в небе. Ударил гром. Его звук, нарастая дробным треском, перешел в грохочущий обвал.

Склонив голову набок, Григорий прислушался к грому.

— Пид вечир, ране не грянет, — сказал он уверенно.

— А все ж поднажми, Гриша: в грязь трудно бороновать, сам знаешь, — посоветовал Авдеев, выбирая из сумки зубья покрепче.

Вернувшись с поля, Авдеев пообедал и снова отправился в кузню.

Эти послеобеденные часы Авдеев любил больше всего. Он оставлял каждодневные поделки и работал что-нибудь свое, душевное. Сейчас он ковал винтовой лемех фрезерного плуга, который придумал вместе с председателем колхоза. Этим плугом они рассчитывали поднять целину пустыря, отведенного под фруктовый сад.

Но сейчас что-то мешало тому удовольствию, с каким он обычно принимался за эту работу. То ли его разморило от жары, то ли сказалась усталость последних месяцев, но непривычная лень сковывала его движения. Какая-то вязкая слабость пробралась в тело, он ощущал ее в коленях, плечах, пояснице. Пытаясь встряхнуться, Авдеев с зычным вскриком опустил раскаленный кус железа на наковальню, приставил разметчик и молодцевато подмигнул Никифору: «Давай!»

Несильные, короткие удары посыпались на шляпку инструмента. Авдеев быстро переставлял разметчик, и в тот момент, когда инструмент касался металла, следовал легкий, точный удар.

Прерывистые черточки, едва приметные под краснотой накала, легли на брусок. Авдеев сунул клещи Никифору и ухватился за отполированную ладонями рукоять «деда», как называли в кузне самый тяжелый двухпудовый молот. Рывком поднял он «деда», полукружьем занес за спину и с хриплым выдохом обрушил на поковку. Казалось, что молот придавил самый звук — так тихо и гулко отозвался металл на страшный удар. Авдеев снова занес молот над головой, вобрал в себя воздух и вдруг почувствовал, как тихонько скользнула рукоять в ладонях.

Никифор с удивлением глядел на кузнеца: чего тот медлит! — ведь жар стремительно уходит из металла, и через миг-другой его уже не проймешь никаким ударом.

Авдеев видел глаза мальчика, знал, чего тот ждет, но не было в нем силы и дерзости для удара. Кривым, неловким движением Авдеев вывернул «деда» из-за спины и уронил его наземь. Промяв в земляном полу ямку, молот остался стоять, как будто врос.

Аким Авдеев, его отец и тоже кузнец, в день, когда он не смог поднять «деда», сказал:

— Баста! Кончилась моя сила, — и отдал сыну ключи от кузницы.

— Дядь Степ, бросил бы ты «деда», — словно угадывая его мысли, сказал Никифор. — Нынче никто не кует двухпудовым…

— Так разве ж это кузнецы! Ювелиры, мелкая кость!..

Авдеев вздохнул и стал натягивать пиджак.

— Кончай покуда… — сказал он с хмурой печалью.

— Дядь Степ!.. — голос мальчика звучал робко, просяще.

Авдеев проследил его взгляд — на токарном станке лежал жестяной петух.

— Правда твоя, слово держать надо..

Авдеев извлек музыкальную машинку, а жесткотелую птицу вручил Никифору.

— Прогладь его бархатным напильничком и наждачком протри, только поаккуратнее.

Нежное, действительно бархатное шуршание напильника и усердное дыхание Никифора внесли некоторое умиротворение в душу кузнеца.

«Коли на большое дело стал негож, — думал Авдеев, — буду вот свистульки ребятам делать».

Разгадав секрет звучащих пластинок, Авдеев собрал их как должно, качнул мехи и поставил свистульку под струю воздуха. Высокий, мелодичный звук, нежнее и тоньше петушиного, легко вырвался из свистульки и, медленно, вибрируя, замер, будто стаял.

— Ох, и силён! — Никифор зажмурился от удовольствия. — Даже жалко Барышку отдавать.

— Экой ты! Да ведь музыка-то для всей деревни будет!

Авдеев вставил свистульку в начищенное горло петуха и наказал Никифору сей же час отнести его хозяину. Затем он бросил взгляд на молот и, тряхнув седыми кольцами волос, вышел на улицу.