Господствующая высота

Офицер дал знак часовому, тот подошел к лодке и цепью приковал ее нос к железной тумбе. Щерба заметил, что худые, веснушчатые, в светлых волосках руки часового слегка дрожали.

Пристань опустела, остался лишь часовой с винтовкой за плечом. Он стоял близ будки в кургузой шинельке и недвижно, с тупым и грустным выражением глядел в какую-то далекую пустоту.

Вскоре появился другой солдат и принес им три калабашки кукурузного хлеба и воды в жбане.

Тяжелое, сыроватое тесто комом осело в желудке; голод как будто только и поджидал этой жалкой подачки, чтоб войти в полную силу. И хотя казалось, что время совсем не движется, рыбаков удивило, как быстро наплыли тихие, равнодушные и печальные сумерки чужой страны.

— Голод — вроде работы, — заметил Аникин. — Я даже притомился, будто тяжелые камни ворочал.

— Вот и добре! Давай-ка на боковую, — подал излюбленный совет Щерба. — Во сне и голода не чувствуешь, и время быстрее летит. Да и ты, Савва, не томи себя понапрасну.

— А вы сами-то как же?

— И я вполглаза вздремну! Чего нам беспокоиться! У нас почетная охрана, — Щерба махнул рукой в сторону часового.

…Где-то резко, гортанно прокричала чайка. Ветер проплутал над водой. Сперва он показался теплым, затем нежданно обдал тело влажным холодком, на миг отогнав сон. Но усталость брала свое, и старый шкипер вскоре погрузился в полудрему..

Чья-то рука осторожно коснулась его плеча, и горячий, испуганно торопящийся шепот ветерком пробежал по его щеке:

— Елдаш! Елдаш!..

Других слов Щерба не разобрал, но это он понял, потому что из всех слов чужого языка легче всего угадывается слово «товарищ». Щерба приподнялся, и в тот же миг рядом поднял голову Морговцев, а затем вскочил со своего места и Григорий Аникин. Три рыбака молча вглядывались в склонившуюся перед ними фигуру часового.

— Елдаш! Елдаш! — твердил часовой и совал им что-то завернутое в бумагу.

Рыбаки увидели плоскую, как блин, солдатскую лепешку и горсть маслин.

— Э, видать, и этот о коммерции помышляет, заметил Аникин.

— Елдаш, елдаш!.. — шептал часовой умоляюще, настойчиво и тревожно. Еще он сказал: — Се-вас-то-поль…

Словно две черные тени легли на щеки Аникина; в темноте румянец кажется сгустком тени.

— Не бери, — сказал Савва. — Ему самому, чай, жрать нечего.

— Дура! — нежно сказал Щерба. — Как не взять, раз от сердца дается!

Он потянулся за свертком, рука шкипера и рука солдата встретились в темноте.

— Спасибо, товарищ, — сказал Щерба.

— То-ва-рищ… — повторил часовой, и улыбка задержалась на его худощавом и теперь не печальном, а очень оживленном, взволнованном и добром лице.

Затем он быстро зашагал прочь от лодки и скрылся в тени прибрежных строений.

Щерба разломил лепешки на три части, разделил маслины и свою долю спрятал за пазуху.

— Аль на память сохранить хотите? — осведомился Аникин.

— Точно, на память, — без улыбки ответил шкипер.

…Под утро им принесли горючее. Морговцев заправил мотор. Вода была тихая и белая, а пепельно-дымчатая хмарь на берегу, еще не окрашенная солнцем, представлялась непроходящими сумерками…

Рыбаки были голодны, утомлены, но не печальны, потому что знали: скоро они увидят родину.

В хриплом, простуженном голосе Щербы прозвучала нотка прежнего задора, когда он сказал Морговцеву:

— Ну, Савва, заводи!

Мотор чихнул, заглох, снова заворчал. Савва прибавил оборотов, сквозь выхлопы и короткие выстрелы пробился четкий ритм.

— Эх, и дрянное же у них горючее! — заметил моторист.

Щерба не ответил. Он вглядывался в еще сумеречный берег, пытаясь отыскать часового и крикнуть ему прощальное слово. Наконец он обнаружил его словно иззябшую фигуру, вжавшуюся в стенку будки. Щерба помахал рукой, но часовой остался недвижим. И все же Щерба готов был поклясться, что часовой его видел.

— Опасается, как бы начальство не приметило, — сказал Аникин.

Но вот часовой вытянулся: к берегу подходили вчерашние — офицер, чиновник и толмач.

Офицер приветствовал их с подчеркнутой и чуть иронической грацией: щелкнул каблуками, пальцы на миг прилипли к околышу фуражки.

Бодрый, даже веселый вид моряков вызвал кислую гримасу на лице чиновника. Но он, пытаясь скрыть разочарование, с едкой вежливостью осведомился через переводчика: всем ли довольны господа советские рыбаки, нет ли у них каких-либо пожеланий?

— Скажи им, что мы довольны больше, чем они полагают, — лукаво поблескивая глазами, ответил Щерба.

Толмач удивленно округлил брови и перевел ответ рыбака. Офицер фыркнул, но в глазах чиновника появилось какое-то смущенно-беспокойное выражение.

От пристани отделился сторожевой катер.

— Не смеем больше задерживать, — произнес толмач, нагнулся и собственноручно освободил цепь.

— Любо! — ответил Щерба, и вода забурлила под кормой.

Трое на берегу глядели вслед удаляющейся лодке с каким-то смутным, тревожным удивлением. А Щерба, небольшой, но крепкий, как кленовый корень, с веселыми, дерзкими и чистыми, как морская вода, глазами, поднялся на нос и, широко расставив для упора короткие сильные ноги, насмешливо крикнул:

— Спасибо за хлеб-соль!.. Счастливо оставаться!.

Ему не ответили. Офицер отвернулся, чиновник провел по лицу рукавом («Как будто плевок стирает», — подумал Щерба), а маленький толмач в глубокой задумчивости поднес палец к носу.

В прошлом году мне пришлось побывать в Балаклаве — маленьком городке, лежащем в разрезе высоченной скалы. На берегу маленькой, подстать городку, бухты шла выгрузка рыбы с баркасов, вернувшихся с большого, удачного лова. Да, лов был на редкость удачный; обнаженные по пояс рыбаки с ног сбивались, вытаскивая на берег корзины, полные ставридки и одноокой плоской камбалы.

Рыбы выпрыгивали из корзин, вертелись на мокром и твердом, как бетон, прибрежном песке, бились о сапоги невысокого, кряжистого старика, который, сложив ладони рупором, зычным голосом командовал разгрузкой. Старик то и дело выходил из роли распорядителя, срывался с места, чтобы подставить плечо под особенно тяжелую корзину или помочь разложить аломан для просушки. Его недовольный, сердитый, веселый голос наполнял простор.

На синем комбинезоне старика виднелась чуть облупившаяся красная звездочка и новенький, поблескивающий орден «Знак Почета». И я подумал, что председатель передовой рыболовецкой артели Степан Егорыч Щерба честно отрабатывает свой долг государству…

Свет в ночи

Авдеев пришел в кузницу, когда дымчатая роса еще окутывала травы, пожухлые сентябрьские лопухи, тронутые первой желтизной листья орешника.

Кузница стояла с краю деревни, на верхушке крутого взлобка, ниспадающего в приречную луговину.

Редеющий туман еще лежал в долине, сквозь него серебряными фонариками посверкивали стебли белоголовника, унизанные гроздьями крупных капель.

Авдеев отомкнул тяжелый замок и распахнул дверь. В ноздри ударил хорошо знакомый запах угля и окалины.

Голубоватый, клубящийся пылинками луч солнца, проникая в небольшое окно, скользил по токарному станку, небольшим чугунным тискам и, прочертив золотую стрелу на станке для ошиновки колес, потухал в угольной пыли горна.

Авдеев с удовольствием, не убывающим с годами, оглядел сваленные в углу поковки — детали машин, лемехи, зубья борон, шпингалеты, подковы, костыли.

— Здоров, Степан Акимыч! — проговорил ломкий мальчишеский голос, и в кузницу торопливо ступил его ученик и подручный, семнадцатилетний Никифор.

Был он низкоросл, коренаст и весь рыжий. Волосы, веснушчатое лицо, заголенные по локоть руки — все у него золотилось. Когда он стоял рядом с горном, то казалось — в кузне горят два костра, и трудно было решить, какой из них ярче.

На рыжем лице странно углились два больших вороньих глава, словно кто-то другой выглядывал из глазниц Никифора. Эти хмуроватые, неожиданные глаза сводили с ума колхозных девчат. Но тщетно поджидали Никифора на гулянках. Он считал подобные развлечения недостойными такого важного человека, как подручный кузнеца.