Водораздел

— Вы же ранены!

Гавриил Викторович осмотрел рану и сказал:

— К счастью, кость цела.

Вера обработала рану йодом и стала перевязывать ее, то и дело спрашивая, не больно ли. Донов не отрываясь смотрел на Верочку и не отвечал.

— Почему вы так смотрите на меня? — смутилась Вера.

— Сестра милосердия, — с нежностью сказал Донов. Вернувшись из соседней комнаты, где лежали тяжелораненые, Гавриил Викторович сказал, что Донову придется поехать вместе с другими ранеными в Петрозаводск.

— Лучше в Петроград, — сказал Донов.

Ему хотелось побывать в Петрограде. Он не был там больше года, с тех пор как уехал. Там он сможет повидать тещу. Может быть, ему удастся получить бронепоезд, подкрепление…

— Хорошо. Верочка поедет с вами, — сказал Гавриил Викторович.

Передав командование новому командиру полка, прибывшему из Медвежьей Горы, Донов с Верочкой и двумя тяжелоранеными красноармейцами выехал поездом.

Вернулся он через три недели.

— Как рука? — первым делом спросил Гавриил Викторович.

Вместо ответа Донов согнул руку в локте и предложил доктору померяться силами.

— Я же говорил, — Гавриил Викторович был доволен. — А если бы остались здесь, вряд ли рана зажила так быстро. А Верочка?

— Осталась в Петрограде. Пошла на курсы медсестер. Кончит — приедет на фронт.

В Петрограде Верочка почти каждый день навещала Донова. Теща тоже раза два приходила. Постарела, сдала. И не удивительно, времена теперь тяжелые. Слухи всякие ходят, от которых на душе становится еще мрачнее. После встречи с матерью Сони у Донова настроение было тоже тяжелое. Правда, в Питере ему пообещали бронепоезд. Разведчики говорят — у белых два бронепоезда. В бой их они еще не посылали, не могут — дорога разрушена. И пока что дальше Сегежи не идут. Или, может, замышляют что-то? Но до сих пор на этом участке фронта относительно спокойно. Можно даже иной раз предаваться воспоминаниям.

Донов тихо поднялся и зажег коптилку.

Емельян, стараясь не шуметь, сел на постели, но Донов услышал.

— Почему не спишь?

— Ты тоже не спишь, — ответил Емельян и стал готовить чай.

— Приказ строчишь? — спросил Емельян.

— Что? — Донов очнулся от своих мыслей.

Емельян стал разливать чай по кружкам.

— Не понимаю я тебя, Михаил Андреевич, — говорил он. — Вернулся ты из Питера такой, точно что-то забыл там. Все думаешь, думаешь. Садись. Чай стынет.

Донов сел за стол.

— Масло? Откуда? — удивился он.

Уж не добыл ли Емельян его путем «контрибуции»? От него всего можно ожидать. Тем более в их положении.

— Хозяюшки что угодно дадут, если сумеешь к ним подъехать, — ответил Емельян уклончиво.

На следующий день предположение Донова подтвердилось, он успел забыть о масле, как неожиданно ему раскрылась тайна его появления. Красноармейцы собрались в барак отметить награждение полка орденом. Настроение у всех было радостное. Донов выступил с речью, потом заиграла гармонь, и каждый показывал, кто что умел.

В разгар веселья в бараке появилась старушка и, плача и ругаясь, набросилась на Емельяна.

— Безбожники окаянные… Вот он где. Церкву разорили. Ай-ай! Маслица им захотелось…

Так вот откуда это масло!

Неподалеку от станции на берегу озера стояла деревушка, которая тоже называлась Уросозеро. В деревне была церковь с колокольней, с которой хорошо просматривались окрестности. На колокольне устроили наблюдательный пункт, и красноармейцы посменно вели оттуда наблюдение за белыми. Кому-то из бойцов и пришла мысль реквизировать церковную утварь и обменять на молоко и масло. Емельян был одним из участников этой операции. Бабы возмутились: перед этим интендант красных взял у них сено, а теперь…

— Только что говорили о спекулянтах и ворах… Расстрел на месте и точка… Емельян, Емельян! Что мне теперь с тобой делать? — спросил Донов.

— Расстреляй, — сказал Емельян.

— И расстреляю.

Когда до революции Донов думал о будущем, все казалось понятным и простым. Как-то на подпольном собрании он говорил о необходимости отмены смертной казни… А теперь все оказалось таким сложным. И он сам должен вынести смертный приговор. Когда в Кеми они решали, как быть с Алышевым, расстрелять его или нет, он тоже колебался… Как же быть, черт побери?

— Пошли!

Емельян послушно пошел.

— Ведь я… для тебя хотел…

— Ах, для меня!

Через несколько шагов Емельян опять сказал:

— Я не у крестьян… Сам же ты говорил, что религия — это опиум.

— Опиум и есть. — Донов остановился. — Слышишь, как бабы галдят?

Из деревни доносились возбужденные крики. Бабы, действительно, разошлись вовсю. Их не надо было гнать на собрание. Сами сбежались и стариков своих привели.

— Подумать только — церковь ограбили! Богохульники! Нехристи!

— Мы люди темные. Что с нами считаться…

— Неужто она такая, эта новая власть?

Все замолчали, когда Донов с вестовым вошли в избу.

— Здравствуйте, крещеные!

На приветствие Донова никто не ответил. Донов задумался. С чего начать? Начал он с сена, но один из стариков, с окладистой бородой, перебил его:

— Чего там… Сена у нас хватит.

Но кто-то из баб дернул его за рукав.

— Пусть говорит. Скотину нечем кормить, а ты… Давай говори.

— Красная Армия у бедных не берет, — успел сказать Донов, как бородач опять вмешался.

— Нонче мы все одинаково бедные.

Крестьяне уже усвоили одну истину: времена настали такие, что лучше быть бедным, чем богатым.

— …Завтра с вами рассчитаются, — пообещал Донов. — Придет интендант полка и заплатит новыми деньгами.

— А на кой ляд они нам. Подтираться, что ли… — раздался смешок.

— Тише вы, — зашумели бабы.

— Что касается того, что некоторые красноармейцы по своей несознательности взяли церковное имущество, то… — Донов взглянул на Емельяна… — то боец Емельян Петров пришел просить от имени этих красноармейцев у вас прощения…

В избе перестали смеяться. Просить прощения? Такого раньше не бывало. Бабы и мужики оторопели. Емельян тоже растерялся. Он до того оцепенел, что не мог и слова выдавить.

— Ну говори, — толкнул его Донов.

— Напрасно это вы, бабы, — начал Емельян сладким голосом. — Зря вы… Мы кровь проливаем… за вас… голодные воюем. Командир верно говорил… несознательные мы еще… Но погодите. Вот как разгромим империалистов всего мира, то мы…

— Ишь обхаживает. Что кот вокруг горячей каши.

— Ш-ш…

— …а потом советская власть научит баб грамоте, — разглагольствовал Емельян.

— Неужто?!

— …и вы узнаете, как земля летает вокруг солнца…

— Земля-то! — всплеснула руками старушка, которая приходила жаловаться на Емельяна. — Это что, вокруг солнышка-то летает? Который десяток на земле живу, а солнышко все из-за нашего поля поднимается. А мне, слава богу, уже восьмой десяток пошел… Кому ты голову морочишь? Ишь, вокруг солнца… Ай-ай-ай…

Тут в избу влетели ребятишки и наперебой закричали:

— Аэроплан летит!

Все выбежали на улицу.

Самолет летел низко. С колокольни церкви и со станции захлопали винтовочные выстрелы, но самолет улетел дальше, в сторону Медвежьей Горы. Через минуту послышался грохот орудий.

— А-вой-вой! Начинается! — завыли бабы, разбегаясь.

Донов поспешно зашагал на станцию. Емельян трусил за ним.

— Снег-то, гляди, какой… — говорил Емельян. — Дело к весне идет.

Вряд ли Донов расслышал, что ему говорил Емельян: он с тревогой вслушивался в артиллерийскую канонаду, с каждой минутой приближавшуюся к Уросозеру. Неужели белым удалось прорваться?

Рота, державшая оборону на правом фланге, у Восмосалми, понесла большие потери, осталась без командира и не смогла удержать противника, рвавшегося к Повенцу. На левом фланге, на Паданском направлении, белые тоже напирали все с большей силой, и положение стало угрожающим, но стоявший там второй батальон финского полка оборонялся пока успешно. Харьюла ходил туда выяснять обстановку…