Сочинения в 2 т. Том 1

Досадливо морщась, майор достал из кармана самобрейку:

— Вот, видишь, теперь не расстаюсь. Но мог же он тогда сделать замечание и потише? Ты спрашиваешь про характер? Тут он весь, в узел затянутый, крепок и очень крут!

Отдельные штрихи, конечно, не создавали портрета: грузчик из Новороссийска, ставший командармом, насколько мне было известно, не любил давать интервью. Но по отрывочной, еще далеко не законченной летописи войны, по ежедневным сводкам, отсекавшим названия городов, словно куски металла, можно было проследить его боевой путь.

Бои на Воронежско-Касторненском направлении, развернувшиеся в январе 1943 года, были для Черняховского первым экзаменом, когда он руководил наступательной операцией армейского масштаба. И вот уже освобождены Воронеж и Касторное, и в начале февраля, совершив искусный обходной маневр, прорвавшись в тылы курской группировки противника, Шестидесятая выбрасывает гитлеровцев из Курска. Она не останавливается на достигнутом рубеже — продолжает стремительное наступление на Льгов — Суджу, сметает укрепления врага и его арьергарды, захватывает пленных и трофеи, а в начале марта закрепляется на линии Рыльск — Коренево.

Война продолжалась двадцать первый месяц, и все это время, за малыми передышками на фронте, генерал Черняховский провел в боях. Он многое видел, пережил и многому научился в свои 36 лет: он вел сражения против маститых и родовитых, убеленных сединами немецких генералов и с меньшими силами — бил их.

За славные боевые дела Шестидесятой армии в зимнем наступлении 1943 года генерал Черняховский был награжден третьим орденом Красного Знамени и орденом Суворова 1-й степени. В феврале, находясь на командном пункте одного из своих полков, он узнал, что ему присвоено звание генерал-лейтенанта.

О нем много писала западная пресса. Его называли «удивительным украинским самородком». Геббельс хрипел по радио, что, мол, успехи юнца Черняховского — лишь совпадение случайностей. Но на левом фланге Курской дуги Шестидесятая армия снова преподала противнику горькие уроки, а в общем августовском наступлении 1943 года, прорвав оборону врага, она захватывает Глухов, за ним в первой половине сентября — Конотоп, Бахмач, Нежин, важнейший опорный пункт противника на подступах к Днепру. И снова, как после взятия Курска, Черняховский не останавливается, не дает врагу передышки: еще задолго до того дня, когда перед его передовыми батальонами сверкнет широкая днепровская стремнина, он готовит войска к броску на правый берег и теперь, с ходу, решительно и умело осуществляет этот бросок. Тогда, в первые дни освобожденного Киева, мне довелось встречаться с бойцами и офицерами Шестидесятой. Помнилось раннее утро в Ясногородке, где еще дымились развалины, плакали у свежих могил женщины, ветер трепал на телеграфных столбах обрывки приказов немецкого военного начальства, грозивших в каждой строке населению расстрелом, где по изрытой бомбами улице, ежась и горбясь, понуро брели ошалелые пленные эсэсовцы. Они с опаской поглядывали на строй нашей пехотной колонны, которая деловито и лихо печатала шаг на запад… Все было удивительно в то незабываемое утро: и мощная пехотная колонна, которая словно бы чудом возникала из-под днепровской кручи и размеренно взносилась на высотку, и странная армада лодок, баржей, понтонов, плотов на вспененной реке, и лица солдат, упрямые и веселые, в бликах солнца и счастья.

Командир роты связистов, расквартированной в Ясногородке, статный веселый сибиряк радушно встречал гостей «с того берега» — только что прибывших сельсоветчиков, хозяйственников, корреспондента; угощал добротным солдатским борщом, показывал трофейный генеральский кортик.

— Игрушка, да и только! Обратите внимание на отделку, — дамское украшение, перламутр! Их фашистское благородие сами-то успели смыться и, видимо, очень уж поспешали, ежели и эту цацку бросили, и полевой бинокль, и сапоги. Ну, бинокль я нашему командиру полка отдал. Сапоги, вот они, на мне, задник высокий, не по-нашенски, а так — в самую пору и со скрипом. Штуку эту красивую, кортик я нашему главному передам: пускай у Ивана Даниловича память останется про переправу, — ох, и горячие ж были тут дела!

Секретарь сельсовета, пожилой добродушный усач, шумно удивлялся и сапогам, и кортику, и немецким сигаретам, набитым вареной в никотине бумагой, удивлялся и сыпал вопросами:

— А Иван Данилович, каков он из себя? Молод? Боже мой, да совсем же молод! А ездит, конечно, в броневике? Как же так, что в простой машине? И, говорите, на кухню солдатскую наведывается? Мастак! И как же это придумать, чтобы он, когда переправится, завернул бы к нам в сельсовет? Нам бы сейчас лошадок или полуторку…

Комроты смотрел на него удивленно и насмешливо.

— Когда переправится? Откуда, уважаемый? Из-за Вислы, что ли, по окончании войны?

Усач даже уронил ложку.

— Шутите, служивый… Висла! Я нашу переправу имею в виду.

Комроты, казалось, обиделся.

— Значит, вы полагаете, что Иван Данилович ждет себе спокойненько на том берегу, пока мы тут последнего эсэса выкурим? Ну, батя! А ведь он в самый первый час, с первым батальоном на плацдарм выбросился. Минутку: понимаю, что такое — свыше запрещено. Дело командира — руководить боем. Твердую руку его постоянно должен чувствовать солдат. И солдат знает, что беречь командира — все равно, что собственную голову беречь. Но атака, батя, атаке рознь: тут, под кручами, на малом клочке земли, может, судьба всей громаднейшей операции решалась, и не появись он, сам командарм, в минуту ему известную, в пекле этом, в схватке, среди бойцов, кто знает, как еще дело обернулось бы. Есть такая минута, батя, неповторимая, невозвратная, и он ее, может, сердцем засекает, полководец.

Комроты не преувеличивал: вся армия знала, что командующий, генерал Черняховский, шел в первых рядах атакующего десанта, и горстка бойцов, которой удалось вцепиться в правый берег Днепра, смяла и отбросила противника. Солдаты и офицеры, кому довелось в тот трудный сентябрьский день хлебнуть днепровской воды и горя, тащить, барахтаясь в грязи, пулеметы, вгрызаться кусачками в железные чащи заграждений, срываться с обрывов и снова прокладывать в них ступени, крушить и рушить обжитые вражеские доты и ликовать, шатаясь от усталости, на заданном, достигнутом рубеже, — израненные, оборванные, прочаженные дымом, эти славные воины вскоре узнали, что они — Герои Советского Союза.

Награжденный лишь несколько дней назад за освобождение Конотопа, Бахмача, Нежина вторым орденом Суворова 1-й степени, И, Д. Черняховский тоже стал на рубеже Днепра кавалером Золотой Звезды.

С конца 1943 года Шестидесятая армия входила в состав Первого Украинского фронта. Еще совсем недавно смолкли громы орудий под Корсунь-Шевченковским, где от крупной группировки войск противника остались кучки пленных да груды обгорелого железа, и в конце января 1944 года двинулось в наступление, нацеливаясь на рубеж Острог, Славута, Шепетовка, правое крыло фронта. Здесь, среди заснеженных перелесков и полей, в белом бескрайнем бездорожье, в те дни вела бои Шестидесятая, где-то здесь, в действующих войсках, находился мой высокий адресат — генерал Черняховский. Утречком, выбравшись из Житомира, как говорится, на «оперативный простор», я встретил на развилке дорог скучающего симпатичного майора. Закурили, обменялись мнениями о погоде.

— Далеко ли топаете? — приветливо осведомился майор, видимо, заинтересовавшись какой-то подробностью в моем не особенно пригнанном обмундировании.

— Откровенно сказать вам, прямо к генералу Черняховскому.

Он почему-то усмехнулся.

— Так, значит, прямиком?

— Прямиком или в обход, еще не знаю. Пока что выясняю адрес.

Симпатичный майор оказался сотрудником Смерша и довольно твердо потребовал мои документы. Командировку рассматривал долго и почему-то дважды взглянул сквозь нее на солнце, как через закопченное стекло. Возвращая командировочное, молвил загадочно:

— А командующий и не подозревает…