Лапти

По качающимся буквам, по брызгам чернил не трудно догадаться, Ефимка писал вгорячах. Да кому лучше знать Ефимку, как не Петьке? Еще раз вспомнив свою телеграмму, взглянул на этого совсем согбенного старика, и стало жаль. Как, наверное, каялся, что вышел из колхоза! Недаром в полночь пришел в кузницу. Вспомнились Петьке и проводы в Красную Армию, Ефимкино прощание:

— Уйду, Петя, в Красную Армию, а отец тут и выпишется из колхоза.

Петька тогда уверял его:

— Удержим, не упустим.

Глядь, упустили. Стыдно Петьке. Не за старика, не за Ефимку, а за себя. Не телеграмму надо было посылать, а уговорить…

Пока читали письмо, старик плакал.

Петька сложил письмо и отдал старику. Тот нехотя взял и не знал, положить ли его в карман, или сунуть за пазуху. Суровое письмо не только Петьку, но и всех, кто был в кузнице, взволновало. Недаром они, пока Петька передавал конверт в трясущиеся руки Наума, молчали.

— Да-а… — первым сказал кузнец и протяжно вздохнул. — Выходит, Егорыч, отказная тебе.

Алексей заметил Науму:

— Что, дождался? Митеньки послушался? Вот и живи теперь с ним. Это он тебе тогда писал: «не осознал колхозной жизни».

Старик ни в ком не видел поддержки. А он-то как раз и пришел было по старой привычке посоветоваться со своими. Глядь, не свои они, и хотя знакомые лица и будто даже родные, а взгляды чужие, недобрые. Куда же пойти? С кем посоветоваться?

И вышел на середину кузницы и стал между двух наковален, широко развел руками, словно собираясь взлететь своим недужным телом, и, ни к кому не обращаясь, голосом, в котором звенели слезы, спрашивал:

— Что ж мне делать? Научите меня, люди добрые. Старуха врастяжку лежит. Где видано, чтобы сын от кровного отца отрекался? Куда от стыдобушки глаза прятать?.. Научите, люди умные.

— Митенька умнее нас, — ответил Илья. — К нему иди, а к нам не заворачивай.

— К нему не пойду. Не пойду к нему! — затряс головой старик. — На кой мне, сухой кобель, сдался? Я по-старому опять хочу.

— И живи по-старому, живи, — посоветовал Петька. — Зачем же к нам пришел? У нас по-новому.

— Не то, не-ет, — отмахнулся Наум. — По-старому, в артельно дело по-старому.

— В артель мы бегунов не примем! — крикнул Илья. — Раз ты не осознал, подождем, когда проймет тебя… А вот Ефимка — тот наш.

— Я-то чей? Я разь чужой?

— Ты Митеньки-ин!

Старик, услышав еще раз ненавистное теперь ему имя, принялся ругаться. Потом начал грозить, что будет жаловаться высшим властям, дойдет до Калинина, но, видя, что на него никто уже не обращает внимания и всяк принялся за свое дело, шагнул за порог кузницы и со злобой, что есть силы прокричал:

— Все одно завтра с вами вместе выеду! Дрыхнуть будете! Раньше выеду… И врете, не прогоните, вре-е-ете!

— Ладно, иди спать! — посоветовал Илья. — За ночь поумнеешь.

Старик ушел, все еще что-то крича, а в кузнице смеялись:

— Эка, всполошило! Места не найдет.

— Молодец Ефимка, прохватил.

— Теперь тверже будет.

— Знамо, тверже, как прокалило да в воду опустило, — добавил Илья.

Панфер, Митенькин приятель, встал в это утро раньше своей бабы и от нечего делать ходил возле избы. Заслышав резкие удары пастушьей плети, разбудил жену, та наскоро подоила корову, и он сам — что редко случалось — проводил корову в стадо. До завтрака успел сходить к Митеньке, поболтать с ним и заранее посмеяться над сегодняшним пробным выездом колхоза.

— Говорят, звон будет! — сказал Панфер.

— Как же, торжество! — усмехнулся Митенька.

Но звона, которого ждали не только Панфер и Митенька, а все село, еще не было. Взошло солнце, Панфер позавтракал, — звона нет.

— И не будет! — заключил Митенька. — Хватит, позвонили языками о зубы.

А народ уже собирался. То кучками возле изб, то ходил по дороге. На лицах у всех нетерпение. Панфер смеялся:

— Пробный выезд! О-о, горе… Куда уж им.

— …Смейся, смейся, Панфер. Радуйся, что удалось тебе увести лошадь, утащить всю сбрую и забросить валек, столь нужный колхозу, под самый боров трубы.

Так ли смешно тебе, Панфер? Почему же сквозь смех слышится тревога? Видно, одолевают тебя мысли, почему брат твой, с которым всегда вместе сеяли, остался в колхозе? Раздумье покоя не дает тебе, что сосед твой Харитон в колхоз вернулся? А вот и свояк… А вот даже и старик-тесть. Все они там. А ты? Что же, ты умнее их выискался?

Не так тебе смешно, Панфер.

Что ж, ходи от кучки до кучки, тешься.

— Что-то долго спят они! — говоришь одним.

— Дрыхнуть колхозники мастера, — говоришь другим.

— Затеяли, а ничего не выйдет, — шепчешь Митеньке.

А он, сухой, стоит возле твоей избы и поддакивает:

— Рады бы в рай, да вальки не пускают.

Вот торопливо бегут колхозники. Ты кричишь им вслед:

— Не бегите так, не трясите портками! Блох распугаете.

И Митенька щурит серые глаза, подзадоривает тебя, смеется:

— Ничего, пущай. Может, верхами на лошадях прискачут.

— Постромок, слышь, накрутили, — кричишь ты.

— С постромками и поедут, — Митенька тебе. — И, гляди, пыль на улицах поднимется, — глаз не продерешь.

Смейся, Панфер, смейся, заглушай тревогу! Радуй Митеньку, приятеля своего…

В улицах люднее. Шли к церковной площади. Там будет митинг. Туда умчался и Ванюшка, Панферов сын. Скоро он принес весть отцу.

— Тятька, большой стол там поставили. Зачем бы?

— Молебен за упокой артели служить будут.

— А попа-то нет?

— Москвич отхватит!

— Опять побегу.

Шелестят в кучах разговоры, шепоты:

— Задумали тоже, пробный.

— А хомуты где?

— А вальки?

— А постромки?

Гулко раздался по селу первый удар колокола. От неожиданности кое-кто схватились было за картузы, да вспомнили и выругались:

— Не дали, дуракам, снять колокола, самим же пригодились!

За первым — второй удар, третий. И медные перегуды поплыли по селу.

Взрослые, молодежь, даже старики со старухами — все вышли на улицу.

Замер трепыхающийся звон колокола. Нависла тишина. Притаилось на момент огромное село. А потом — что это? Откуда-то издали приглушенные донеслись голоса. Они становились все громче, слышнее.

Грохот, сначала доносившийся издалека, все усиливался, нарастал и круто послышался где-то вблизи. Скоро из-за ветел, отделявших второе общество от первого, выметнулась толпа ребятишек. За ними мужики, а позади три пары лошадей. Над толпой трепыхались красные флажки. За первой колонной вынырнула вторая, тоже в три пары, за второй — третья, четвертая. С плугами. Сзади еще три: две с сеялками, одна с боронами.

Ванюшка, Панферов сын, снова прибежал, запыхавшийся:

— Тятька, колхозники из Чиклей!

— Те не в счет. У тех вальки старые. На чем выедут наши, вот гляди.

Следом — флаги гуще — с песнями и гармоникой шло самое дружное четвертое общество. Впереди кузнец Илья. С ним счетовод Сатаров. Интерес не в песнях и не в флагах, а есть ли вальки?.. У каждой пары новая тройчатка.

— Это из десяти оборкинских дубочков. А с чем выедут остальные?

Не из-за густых ветел второго общества, куда устремили глаза, а с противоположного конца, из переулка, шумливо двинулась третья бригада. Глянули: у каждой пары лошадей вальки.

— Что за дьявол! — прошептал Панфер, и улыбка сошла с лица.

— Камчатники лес из Дубровок наворовали! — пояснил Митенька. — Глядите, с чем выедет первая бригада.

— Народ леший ходит пеший, — подвернулся Авдей.

Первая, бедняцкого общества, бригада шла колонной от Левина Дола вдоль улицы. К церкви бы ей путь на площадь, а она мимо. Все ближе и ближе. Поравнялась с избой Панфера — и песню.

Показалось, что ль, иль в самом деле так вышло, но будто первая бригада на момент приостановилась против Панферовой избы и кто-то насмешливо машет Панферу картузом. Сквозь плотный строй лошадей увидел, точно увидел, и соседа своего Харитона, — веселый идет, парой лошадей правит, — и тестя своего, и свояка. Еще увидел, что на всех, совершенно на всех лошадях хомуты, новые постромки, сзади новые вальки.