Курдский пастух

Об этом последнем случае кто‑то донес в штаб корпуса, и оттуда немедленно приехал комендант 4–го Кавказского армейского корпуса полковник Бециславский с несколькими офицерами для производства дознания. Я сопровождал комиссию, как переводчик. Когда мы подошли к дому курдянки, комендант послал меня вперед. Он поручил мне объяснить женщинам, что комиссия пришла, чтобы защитить их, а не для того, чтобы возвести на них вину. Дело было днем, и я пошел прямо через ворота. Как только я показался в воротах, на меня была направлена винтовка, но я сейчас же крикнул по–курдски «эзи–ж-воэмо», что значит «я ваш», почему и был пропущен во двор и даже в дом. Оказалось, что охраной дома руководит младшая невестка, действительно замечательная красавица; две старшие невестки и свекровь тоже были вооружены, но подчинялись указаниям своего молодого командира. Я объяснил им, что прибыл самый главный начальник, который узнал, что воинские чины безобразничают в селе; он не причинит им зла, а наоборот, строго накажет виновных. Женщины удалились на совещание, но одна из них осталась, наставив на меня свою винтовку. После получасового совещания они заставили меня поклясться в верности своих — слов и самое главное в том, что комиссия пришла к ним с честными намерениями. Я произнес торжественную клятву и после этого пошел к коменданту, которому передал, что курдянки согласны принять его. Комиссия допросила всех женщин, а также многих офицеров и казаков, которые были вызваны. Последние обвиняли курдянок в разных проступках и наговорили довольно много вздора.

Дознание выяснило целый ряд безобразных поступков. Дело кончилось тем, что несколько офицеров было переведено с фронта в другие части, а к дому курдянок поставили часовых для охраны. Однако курдянки не ослабили своей бдительности и, кроме меня, никого не впускали в дом. Все это происшествие особенно отчетливо запечатлелось в моей памяти потому, что я искренне восхищался курдскими женщинами, которые сумели отстоять себя.

Прошло несколько недель, и мы двинулись дальше, в глубь Турции. Вскоре наша часть подошла к высокой горе Сапан–Дагу, которая не уступает по высоте Арарату. Величественный Сапан–Даг воспет в курдской поэме «Сиябанд и Хадже», которую мне не раз приходилось слышать от кочевников–курдов.

Передам вкратце ее содержание.

В давние времена на Сапан–Даге жил красавец Сиябанд, охотник из племени Зилли. Сиябанд влюбился в красавицу Хадже. Но охотник был беден и не мог по курдскому обычаю уплатить родителям калым, чтобы взять Хадже в жены. Сиябанд украл красавицу и увез ее в горы, где они счастливо и беспечно провели три дня и три ночи. На четвертый день случилось так, что Сиябанд заснул, положив голову на колени Хадже. В это время мимо пробежало несколько диких оленей, и один из них, самый высокий и красивый, отбил самку от стада и пошел с нею в сторону. Увидев это, Хадже заплакала, и слеза из ее глаз упала Сиябанду, на щеку. Он проснулся и, видя плачущую Хадже, сказал:

— Если ты неохотно пошла за меня замуж, то я буду тебе верен, как брат сестре, и отведу тебя домой к отцу и матери.

— Нет, дорогой Сиябанд, я люблю тебя и всегда буду тебе верной женой, а плачу я потому, что видела, как высокий и красивый олень отбил от стада самку, и ни один из остальных оленей не посмел отбить ее обратно. Этот олень такой же удалец, как и ты; я обрадовалась твоему удальству и заплакала от избытка счастья, —ответила Хадже.

Тогда Сиябанд спросил:

— Куда ушел олень с самкой?

Хадже указала, в каком направлении они поскакали, а Сиябанд сказал:

— Я охотник. На этой горе я никого не видел сильнее себя, и вдруг почти на моих глазах олень отбивает самку от стада; это для меня очень обидно.

Он вскочил на ноги и бросился бежать вдогонку за оленями. Как только он приблизился к оленю и прицелился из «тиркавэн» (курдский охотничий лук), олень подскочил, ударил его рогами и сбросил в ущелье. Там нашла его Хадже тяжело раненого и разбитого. Сиябанд лежал на дне ущелья, а Хадже склонилась над ним, горько плакала и в песне проклинала красоту леса, цветов, вое великолепие природы; она проклинала воду родников, мелкие кустарники, фрукты и ту траву, которую щипал олень и которая дала ему такую силу, что он сумел победить Сиябанда. В припадке отчаяния она проклинала и летние кочевки, утопающие в лесной зелени, и прекрасный воздух, насыщенный ароматом горных цветов, и яркое солнце, освещающее Сапан–Даг, где было пристанище злого оленя. В этой поэме Хадже излила вое свое горе, всю печаль. «Сиябанд и Хадже» —одна из самых поэтических и красивых поэм у курдов.

У подножья Сапан–Дага мы расположились лагерем в селении Бостан–Кая. В качестве переводчика мне часто пригодилось для закупки скота ездить в горы к курдам, жившим на летних кочевках. Ездил я также на наши посты, расположенные в горах для охраны лагеря от внезапных нападений турецкой кавалерии Гамадис.

“ПРОШУ ВАС, НЕ ДЕЛАЙТЕСЬ ЖЕРТВОЙ МОЕЙ ПУЛИ”. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

У подножия Сапан–Дага мы стояли недолго. Вскоре пришел приказ командующего армией о передвижении нашего полка, так как фронт благодаря успешным для русских боям ушел далеко вперед, в глубь Турции. Нам было приказано занять левый боевой участок от Кармунджа. и Мелезгерга, севернее реки Евфрата. Один из офицеров с — несколькими казаками и конечно со мною в качестве переводчика отправился вперед. Надо было заранее подыскать удобное место для разбивки лагеря, заготовить фураж и съестные припасы.

Проезжая по склоку горы, мы увидели убегавшего курда, за которым гнались 10 или 15 человек; они непрерывно стреляли в него и каждый раз давали промах, Убегавший все время кричал своим преследователям:

— Прошу вас, не делайтесь жертвой моей пули. Что вы хотите от меня? Это дело прошлое.

Но в то же время, стреляя на бегу, он каждый раз убивал по одному из преследующих: на наших глазах он уложил трех человек без промаха. Казаки дали залп в этого молодца и ранили его в пятку; пришлось ему сдаться.

На допросе выяснилось, что причина преследования — кровная месть. Беглец, который всех нас восхитил своей смелостью и изумительно меткой стрельбой, убил когда‑то человека и теперь случайно встретил в деревне родственников убитого. Они решили прикончить своего врага, зная, что он последний в роде и мстить за него некому. Они капали на него, но, несмотря на их численное превосходство, курду удалось убежать из деревни. Совершенно уверенный в меткости своей стрельбы, он не слишком боялся преследователей и кричал им в насмешку, чтобы они не делались жертвой его пули. Все (преследователи были арестованы и отправлены в распоряжение начальника Мелезгертского округа, занятого русскими по праву войны, а раненый был помещен в военный лазарет, где совершенно вылечился и затем отправился домой.

Так протекала моя жизнь на фронте — в постоянный разъездах по курдским селам, и кочевкам. В общем жилось неплохо. Но надвигалась зима 1915–16 года; жизнь с каждым днем делалась труднее. Наступали холода, и я стал подумывать о возвращении домой. В это время многие солдаты получали из дому тревожные письма. Писали, что на родине голод, потому что все мобилизованы и некому работать на полях. Писали также, что скот берут на убой, а солдатские семьи с малолетними детьми голодают. Такие письма очень волновали солдат, уставших от продолжительной войны. Все были недовольны и шопотом передавали тревожные вести. Пронесся слух, что на германском фронте положение с каждым днем ухудшается, что в лазаретах десятки и сотни тысяч раненых брошены па произвол судьбы, не говоря уже о семьях. Все были уверены, что причина наших поражений—предательство высшей администрации. Все ждали скорейшего окончания войны, и многие дезертировали с фронта.

По мере приближения к фронту наше положение становилось все хуже, и служить было труднее. Я числился вольнонаемным переводчиком и поэтому мог подать заявление об увольнении. Командир полка сначала ответил на мое заявление отказом, но я сказал, что обращусь в штаб корпуса, и через два дня меня уволили. Получив расчет за пять месяцев, я немедленно отправился в село Астафлу, Сурмалинского уезда, Эриванской губернии, на родину отца.