Поклонитесь колымскому солнцу

Кроме большого риска и щекотания, нервов, это обследование не сулило мне ничего интересного. Тонкий слой коричневатой почвы, обломки гранита, затем снова сероватый гранит и гранит, на изломах которого черными точками поблескивала слюда. Спускался я очень осторожно, поверхность остро наклоненной гранитной стены была шероховатой, нога не скользила. Но неожиданно она все-таки скользнула но чему-то гладкому, как будто отполированному. Я больно ударился лицом о каменную стену и едва не выпустил из рук веревку. «Линза льда! — мелькнуло у меня в голове. — Будь она неладна!» Упираясь коленями в гранит, спустился еще на полтора-два метра и обомлел от неожиданной радости: моя нога скользнула по отполированной поверхности черных, как диезные клавиши рояля, и правильно ограненных кристаллов. Мощная жила «руды на металл», который мы так настойчиво и не особенно удачно искали шурфами в россыпях, выклинивалась здесь по серому граниту. Могучим треугольником руда уходила вправо — вверх и влево — вниз от меня.

Никаких сомнений быть не могло! Долгие и, как казалось вначале, безнадежные поиски пропавшей коровы неожиданно увенчались для меня блестящим успехом…

…Может быть, вам когда-нибудь придется побывать в верховьях Колымы, в том самом месте, где эта холодная река, пробиваясь по узким каменистым долинам, отделяет Колымский хребет от хребта Черского. Может быть, по левому берегу Колымы, в южных отрогах хребта, вы сделаете привал у студеного ключа с очень домашним названием — Буренкин ключ! Это идиллическое название мало соответствует суровости окружающего ландшафта. Присвоено оно своенравному ключу в память о злополучных поисках нашей Буренки. Теперь здесь три рудника, открытых мною в поисках пропавшей коровы.

Они так и называются: Первый Коровий, Второй Коровий, Третий Коровий. Многие горняки знают историю этих курьезных названий и до сих пор с улыбкой вспоминают о нашей Буренке.

Между прочим, когда я вернулся на базу, чтобы радировать горному управлению о своей находке, Буренка ждала меня дома. Худая, голодная и ободранная, она прибрела из тайги на третий день после того, как я отправился на ее поиски…

На снежном перепутье

Километрах в двадцати от нас крупная партия шурфовала долину ключа Окаянного. Видно, что-то огорчало и раздражало разведчиков, когда они крестили ключи и речки, наносимые на первую карту. Мы тоже работали на ключе… Страшном, хотя местность вокруг была настоящей северной идиллией.

По тайге шел слух, что разведчики Окаянного нашли настоящее золото. Нам не терпелось узнать, так ли это, и я отправился к соседям.

Двадцать километров по февральскому снегу — это рукой подать. Лыжи, подбитые ворсистым оленьим мехом, плавно скользят по уклонам и помогают без особых усилий взбираться на пологие увалы.

Дышится свободно. Молчат опушенные мягкой снежной бахромой лиственницы. Чуть тронешь дерево, и оно запорошит тебя невесомыми снежинками. Кристаллики льда, взвешенные в воздухе, поблескивают фиолетовыми, зелеными, оранжевыми огоньками. Яркие краски вспыхивают крошечными блестками и тут же гаснут, чтобы вспыхнуть снова.

Зачем только сердитые картографы обозвали наш ключ «Страшным»?

Я уверенно взобрался на вершину невысокой, но крутой сопки — и обомлел. Метрах в двадцати пяти внизу, словно изготовясь к прыжку, поджидал меня худой и всегда недобрый в эту пору медведь. Я успел разглядеть его горбатый загривок, ввалившиеся бока…

Зверь двинулся на меня. И в этот момент, честно говоря, не помню как, но не по своей воле, сорвался я с крутой вершины и ринулся навстречу зверю. Вид мчавшейся на лыжах черной человеческой фигуры, должно быть, показался медведю страшным. Шатун прыжком шарахнулся в сторону и уступил мне дорогу. Думаю, что именно мне принадлежит рекорд скоростного бега на якутских лыжах по пересеченной местности. Твердо знаю, что весь остаток пути летел я с огромной скоростью.

Новость подтвердилась. Соседи действительно нашли хорошее золото.

Обратно меня провожала целая бригада с ружьями. Но несчастного шатуна мы больше не встретили. Даже следы его за ночь замела поземка. Встреча моя с медведем была взята под большое сомнение. Провожатые в меру поиздевались надо мною и отправились восвояси, пугая тайгу бесшабашной пальбой.

Попов оценил дорожное происшествие по-своему.

— Так, говоришь, ветром припустил с сопки-то? — смеялся он над моим приключением. — Храбрый ты парень, оказывается.

— Да какой храбрый?! Я и сам не пойму, как такое случилось.

— Ну и ладно, что случилось, — серьезно сказал Попов. — А то ты с перепугу назад мог податься. От голодного шатуна разве уйдешь. Он и так зверь, а тут голодный… Без ружья в тайгу не ходи, парень. Но и ружье бы тебе не помогло. Не успел бы ты выстрелить. Или еще того хуже — подранить мог второпях зверя. Тогда — верный конец… Бывает, что и нарочито человека выслеживает — жрать же хочет. Бывает… Загрызть до смерти может. Клыки и когти у него страшенные. И бежит по крепкому насту скоро. Это кто не знает — говорит, медведь неуклюжий, а он, как стрела, быстрый бывает. — Попов вздохнул: — Хорошо, друг-товарищ с ножом близко окажется. И, скажу я тебе, не хочется смерть от медвежьих клыков принимать. Было у меня…

Как только ни мяла судьба моего Попова. Вот и медведь… Он вспомнил, видно, что-то случившееся с ним самим и сказал сурово:

— Столкнет меня еще тайга с медведем. Столкнет. Думаю, не дрогнет рука. С одного раза между глаз всажу, второй раз не ошибусь. — Попов усмехнулся: — С осени-то они раздобреют, брюхо жирное, по земле волочится. Хочешь верь, хочешь нет — в две ладони сало, как у холощеного борова. По пяти пудов я сам, случалось, натапливал…

Попов оседлал своего конька и теперь будет рассказывать про медведей, пока мы не уснем.

Ланка

Зимой олени пасутся на юге. Весной стада перегоняют на сотни километров к северу, на летние пастбища.

«Оленистыми» местами на Севере считаются бесконечные горные долины, поросшие цепким ивовым и березовым ерником. Защищенные от ветров горными кряжами, эти долины тянутся иногда до самого Ледовитого океана. Не слишком обильные Травы, растущие под защитой кустарника, кормят в этих местах оленьи стада весной и летом. А кустарники в безлесной тундре — топливо пастухам.

Я как-то пытался разобраться в нехитром луговом хозяйстве, обступившем нашу разведку в одной из чукотских речных долин. Рядом с пушицей и осоками редкоцветущей и прямостоячей росла осока мрачная, Нельзя не подивиться тонкости чувства и художественному чутью ботаников, сумевших с такой выразительной точностью окрестить эту воистину мрачную разновидность растительного царства.

Хотя она и мрачная, но все равно распустившиеся травы одевали северную землю в зеленый весенний наряд. И было радостно думать, что зима все-таки кончилась. Где-то в окрестностях уже обосновались пастухи оленей на своих временных кочевых стойбищах.

— И олениной теперь разживемся, — прикидывал вслух практичный Попов, — Пастухи — народ хороший: мы — им, они — нам! По-соседски…

И надо же было случиться, что именно в момент этих хозяйственных раздумий моего друга из березовых кустов, окутанных прозрачной молодой зеленью, стремительно и неожиданно, прямо к порогу нашего таежного жилья прыгнул молодой олень с едва пробивающимися рожками. Задыхаясь от долгого бега, с ужасом, застывшим в глазах, животное упало на подкосившиеся ноги.

— Или волки?..

Попова всегда отличала способность мгновенно определять причины любых таежных неожиданностей, что не раз спасало и его и меня от неприятностей. И сейчас он метнулся с ружьем в кусты, из которых выскочил к нашему порогу вконец запыхавшийся олень.

Вскоре Попов вернулся:

— Нет, вроде бы и следов волчьих не видно. Что же ее пригнало к нам, беленькую? Красивая ланка! Яловая еще, телушка. У нас в Сибири таких сырицами зовут.

Ланка — пугливо вздрагивала, когда прикасались рукой к ее глубокому белому меху, но успокоившись, доверчиво смотрела в глаза людям.