Поклонитесь колымскому солнцу

Но что же все-таки заставило белую сырицу прибежать к людям, искать у них спасения от неотвратимой опасности?

— Потом разберемся, — сказал Попов, — Пока пускай у нас живет. Не объест. Весной скотине корму довольно.

Мы поселили ланку в конюшне с Мухомором. Мирный и уживчивый, наш конь подружился с гостьей…

Олень — величайшее достояние Севера. Он кормит, лечит, возит, одевает человека, скрашивает его суровый быт. Без оленя жизнь на Севере немыслима. Из его шкур северянин делает кухлянки, гачи (штаны), торбаса, малахаи, рукавицы, ковры, расшитые своеобразным геометрическим узором, составленным из полосок белого, коричневого, ярко-оранжевого (крашеного) меха. И Попов — коренной северянин — лучше других знал цену оленю.

Приблудившаяся ланка не давала покоя Попову.

— Может, от оводов спасалась? — высказал он на другой день свою догадку.

Оводы! Страшной бедой для оленей является тундровый овод — северный подкожник. Его личинки развиваются в мышцах животного. Они дважды прогрызают живую шкуру оленя. Весной на летних пастбищах крошечные белковые иголочки, вылупившиеся из яичек, проникают в тело животного, чтобы прожить в нем почти год, измучив оленя, откочевать вместе с ним на южные пастбища и к исходу зимы, уже взрослой личинкой, еще раз пробуравить шкуру оленя, упасть на землю, окуклиться и затем сформировавшимся оводом пролететь через бесконечные пространства тундры, отыскать каким-то дьявольским чутьем место летнего выпаса оленей и здесь начать все сначала.

Олени панически боятся оводов. Они то сбиваются в беспорядочные кучи, то, обезумев от страха, бешено мчатся по тундре, пока, обессилев, не рухнут на землю. Тогда власть над бедным животным берет враг. Самки оводов засевают кожу оленя яичками, которых у одной особи может быть до 650 штук!

Энтомологи подсчитали, что на одном олене развивается до двухсот личинок овода. Шкура его становится решетом. Какие уж тут гачи какие торбаса? Да и мясо… Олень превращается в скелет, обтянутый жесткими сухожилиями и дырявой шкурой.

Пока нет еще способа спасения животных от этого бедствия. Пытаются массовый забой оленей производить ранней осенью, в октябре, до того времени, когда личинки овода пробуравят оленью шкуру. Но это скорей капитуляция перед врагом, чем решительное наступление на него.

…Дня через три к нам на стоянку пришел знакомый Попову чукча. Это был знаменитый на всю тундровую округу олений пастух Омрувье. Мы оказали ему все возможные знаки внимания: напоили хорошим чаем, за обедом поднесли стопку спирта, поделились табаком.

Он забрел к нам на разведку, разыскивая оленей, разбежавшихся от коварных оводов. И на этот раз догадка Попова подтвердилась!

Мы рады были, что нашелся хозяин нашей беглянки. На всякий случай мы протерли ланку карболкой. Омрувье увел ее на свое стойбище.

И как-то всем нам — и мне, и Попову, и остальным разведчикам, и, кажется, больше всех тихому Мухомору — стало грустно.

Охотник на хариусов

Попов мастерил самые причудливые рыболовные снасти. На заре пашей колымской одиссеи, когда кета и горбуша косяками продирались на нерест к верховьям мелких речушек, он поддевал крупных рыбин каким-то подобием трезубца. Мы с удовольствием ели свежую рыбу, не уставая Подтрунивать над рыбаком:

— Ты у нас прямо как морской бог Нептун — с трезубцем! Только бороды не хватает. Отпускай для верности.

Попов не обижался.

— Бог не бог, а дай вам в руки этот инструмент — так с вами голодным насидишься. Тут ведь тоже сноровка нужна.

Это верно. Рыболовные снасти Попова требовали спортивного мастерства и даже лихости.

Однажды он сплел небольшую сетку, укрепил ее на обруче из гибкого лозняка и подвесил к недлинному черенку от подгребной лопаты. С помощью этой сетки ему удавалось довольно успешно ловить небольших хариусов, которых в проточных озерцах, невдалеке от нашего стана развелось, по его свидетельству, видимо-невидимо. Меру эту следует принимать во Внимание с учетом того, что ее определял сам рыболов.

Решил и я попытать рыбацкого счастья. Взял у Попова сетку на палке и отправился на рыбалку. Ох и поиздевался же надо мной Попов! Вернулся я, разумеется, ни с чем. Стайки хариусов оказались стремительными, как серебряные молнии. Они исчезали, не дожидаясь, пока их накроет даже тень от сетки. Такая досада меня разбирала, что я не замечал своеобычной красоты этого уголка колымского края. Плоскую ложбину по возвышенности обрамляли густые заросли кустов березы. А по дну ложбины шла длинная цепочка неглубоких и совершенно прозрачных озерцов. Некрутым каскадом они вливались узкими протоками одно в другое, а где-то далеко всю эту цепочку неутомимо подкреплял ключ. Скорее всего он вытаивал из мерзлоты видневшейся вдали сопки.

— Не понимаю, Попов, как ты умудряешься ловить этих хариусов? — опрашивал я не в силах скрыть досаду на свою неудачу. Попов довольно подмигивал: — Петушиное слово знаю. И ты попробуй, может, поймаешь.

Конечно, опыт был повторен. Уныло брел я от озерца к озерцу. На плече сетка. В прозрачной воде поминутно мелькают стайки хариусов, дразнят, но как их взять моей сеткой, я не представляю. Видно, Попов действительно знал петушиное слово. Рыбки пугливы, стремительны, и невозможно было уловить момент, чтобы накрыть их сеткой. Пробовал класть ее на дно и ждать, когда хариусы сами себя подставят рыболову. Но такого ни разу не случилось. Цедил чистую воду: такие ловкие бестии, не желали плавать в кедровом масле на горячей сковородке.

Не утешало меня, что не один я зарился на неуловимых хариусов. Над озерками кружил и кружил колымский ворон. Сверху его внимательному глазу рыбное сборище казалось, наверное, еще более соблазнительным. Но ворон не умел, как чайка, пикировать на воду. А я не умел, как Попов, ловить хариусов.

Мне оставалось только помахать ворону сеткой, высоко подняв ее над головой на всю длину палки, и громко посочувствовать:

— Понимаю, друг, видит око, да зуб неймет. Сам в таком положении.

Но судьба все-таки вознаградила меня за старания. Я набрел на небольшое озерцо. Оно было непроточным и кишмя кишело рыбками, попавшими в западню. Невысокая перемычка не позволяла хариусам выбраться из плена. На этом озерце их можно было черпать сеткой, как из ухи ложкой.

В душе вспыхнул спортивный азарт. Снял для верности легкую телогрейку, замахнулся снастью, рыбы в ужасе заметались под ее зловещей тенью, и у меня опустились руки. Ну принесу я Попову котелок рыбы, расскажу, как «черпал» ее из рыбьей ловушки. Старик насупится, помрачнеет, а потом горько вздохнет и скажет:

— Эдак-то рыбачить и дурак может. В беде рыба — ее не ловить, а вызволять надо.

Я отвязал от сетки папку и разгреб перемычку, которая отделяла злополучное озерцо от проточной цепочки. Рыбы сразу почуяли движение воды и не спеша, без давки и паники, стали выбираться из плена. Чуть в стороне, под кустом березы, я привязал сетку к палке (сдать ее Попову полагалось в исправности) и не заметил, как у моей протоки очутился большой и неправдоподобно черный ворон. Он надежно, обеими лапами, уцепился за бережок, наклонился над канавой, стремительно клюнул воду. В клюве у него затрепетала рыбка. Ворон придавил ее лапой… Я вскочил, «чтобы спугнуть разбойника. Не для того рыбешки освобождались из плена, чтобы отдать себя на растерзание ворону.

Но почему на растерзание? Ворон охотился за рыбой по всем правилам спортивного кодекса чести: кто кого пересидит, кто окажется быстрее, ловчее, хитрее. Птица часами вела разведку с воздуха и безошибочно выбирала момент и место удара. И вот теперь без промаха достигла цели. А цель у нее простая: прокормиться! Это — жизнь. Ведь мы не возмущаемся, когда Попов жарит тех же хариусов, пойманных сеткой…

Снова сел я у куста березы, стал с интересом наблюдать за черным охотником на хариусов. Он выхватил из промоинки еще одну рыбку, аккуратно и без остатка склевал ее, почистил клюв об узловатую лапу, напился и, грузно поднявшись, легко улетел.