Осенним днем в парке

Дверь купе отодвинулась, высунулась, поддерживая халат на груди, Маргарита Ивановна. Лицо ее было измято. Она долго смотрела то на Анюту, то на Виктора, пытаясь понять, что между ними происходит.

— Вы что, — спросила она наконец, — решили так и не спать всю ночь? Я даже испугалась, когда проснулась. Чемоданы стоят, а вас обоих нет…

— Все-таки побоялись за чемоданы? — со смешком сказал Виктор. — Но ни вещей, ни вашей соседки, как видите, я не похитил…

Маргарита Ивановна тоже засмеялась. Смех у нее был совсем не старый, а звонкий, легкий.

— Может, хотите коньячку? — слегка подмигнув, тихонько, заговорщицки спросила она. — Всегда вожу с собой, люблю подбавить несколько капелек в чай. Вместо камфары, когда слабеет сердце. Очень удобно, такой флакон с завинчивающейся крышкой… — Она пальцами показала, как отвинчивает крышку. И призналась Виктору: — Я так рада, что вы успокоились… — Виктор сделал протестующий жест, но она продолжала: — Вы слушайтесь Анюту, она великий психолог. К ней бегают на исповедь все бабенки нашего научного заведения… Ну так как, выпьете?

— Я не пью, — кратко отказался Виктор.

Он и правда не пил. Дал зарок себе когда-то, живя на северных болотах, никогда не пить. Алкоголь развязывал в нем какие-то буйные силы, он легко терял контроль над собой. То, что сломало его жизнь когда-то, потому и произошло, что он выпил лишнее. Впрочем, случившееся с ним вчера, ничуть не лучше. А он ведь ничего не пил.

Виктор не хотел думать о вчерашнем. Слишком больно было, тяжело. Кажется, не мальчик уже, не баловень судьбы, чтобы распускать нервы.

На его лице так явственно отразилась мука, что Анюта испугалась:

— Вы обиделись на Маргариту Ивановну? Зря. Она добрый, славный человек.

— Обиделся? На что я мог обидеться?

— За чемоданы, что ли… или за коньяк. Но я уверяю вас, что Маргарита Ивановна вам очень сочувствует…

— Да не нуждаюсь я вовсе в сочувствии, — сорвался Виктор. — За все заплачу сполна… Я всегда за все плачу сполна… Думаете, меня на работе по головке погладят, когда я приеду? Да с меня шесть шкур спустят. Меня и так не особенно-то любят…

— Кто? — спросила Анюта.

— Кто-кто… Начальство, конечно. Но дело не в начальстве, я и сам строгий судья своим поступкам…

Анюта решительно тряхнула головой.

— Хватит, — сказала она резко. — Хватит ходить вокруг да около. Можете вы мне объяснить, только конкретно, что все-таки произошло?

Он спросил нехотя:

— Где?

— Ну, я не знаю, где вы там наскандалили… в ресторане, в гостинице…

— На стадионе, — еще более неохотно признался Виктор. Его всего передернуло. — Я там устроил безобразную сцену, стыдно даже вспоминать.

Но Анюта настаивала:

— Все-таки расскажите…

Рассказать? Хм! Рассказать можно, но как объяснить? Он не хотел оправдываться, да и какие могут быть оправдания! Считать, что просто у него сдали нервы? Но разве могут у тренера сдать нервы? Чему может научить человек, у которого сдают нервы?

Виктор промямлил:

— Боюсь, что вы не поймете.

— Пойму…

Нет, она не щадила его, Анюта. Всем своим видом показывала, что считает себя выше его. И скорбь Виктора не считает какой-то необыкновенной. Он понимал это, но не обижался. Больше того — ощущение энергии и силы, таившихся в ней, не раздражало его, а скорее успокаивало. Даже подчиняло.

— Если бы я картину рисовал, все бы поняли, как тяжело, когда почти что готовое полотно погибает. Или был бы я пианист и сломал руку накануне концерта. А тут — тренер. Даже смешно, правда? Вроде и трагедии никакой нет, обычное явление — вы в провинции воспитываете ученика, а потом этот ваш ученик переходит к другому тренеру, более знаменитому, более заслуженному, и так далее. И уезжает от вас, а вы остаетесь, как говорится, с носом… Был никто и остался никем. Все, можно сказать, в порядке…

— Значит, Алла ушла от вас к другому тренеру, я так понимаю.

Она говорила быстро, резко. Он отвечал медленно, подбирал слова. Сразу видно было, что Анюта привыкла спорить и побеждать, одерживать верх, а он много времени бывал один и разговаривал чаще сам с собой.

— Теперь уж нет смысла скрывать ее фамилию, она после этих соревнований стала известной…

— О, так уж и известной!

Виктор повторил настойчиво:

— Ее имя скоро будет очень известным. В спортивном мире, во всяком случае.

Анюта поторапливала:

— Хорошо, что же все-таки случилось?

Но он не спешил, даже не следил, слушает ли она. Снова смотрел в окно. В темноту.

— Я все, что знал, что умел, о чем мечтал, старался передать ей. Конечно, нужен индивидуальный подход. Я изучал анатомию, психологию. Пытался думать ее мыслями, жить ее настроениями, чтобы понять, подсказать, сформировать из нее игрока, одним словом.

— Хотели, как Пигмалион, вдохнуть душу, — скорее не ему, а себе сказала Анюта.

Но он не согласился:

— Алла не была статуей. Она живой человек, во многом созданный школой, матерью, подругами, первыми поклонниками. А я, дурак, отвоевывал ее у них и воевал за такую, какой хотел видеть. Она росла на моих глазах, менялась, развивалась и духовно, и физически. Я уже говорил, что удар справа у нее долго был слабоват. Приходилось отрабатывать. Алла великолепно владела укороченными и косыми ударами, но ее уязвимым местом была игра у сетки. И психология — не умела владеть собой, расстраивалась от неудач, не верила в то, что победит…

Тут уж Анюта не могла сдержаться, запротестовала. Выпалила:

— Вы так говорите — неудачи, победы, — будто речь идет о чем-то важном, о мировых проблемах, а ведь всего-навсего теннис, игра…

— Пусть игра, — упрямо сказал Виктор, — но это моя жизнь, мое дело, как у вас ваше. Вам, может, и смешны мои волнения, но я считаю: есть люди, призванные решать мировые проблемы. Мне такое не под силу, однако, я полагаю, мировые проблемы решаются для того, чтобы человечеству стало легче. Отдельный человек должен быть готов к восприятию новых идей, не так ли?.. И я, выходит, ращу, формирую хоть в чем-то отдельного человека, укрепляю его волю, настойчивость, характер, воспитываю в нем доблесть и благородство…

— Верно, — согласилась Анюта. И почему-то сказала: — Вы бесконечно милый…

Виктор посмотрел на нее, ошарашенный: она смеется над ним? Но она не смеялась. Сказала:

— Алла оказалась не такой уж благородной…

Виктор ответил не прямо:

— На нее большое влияние имела мать.

— Дрянной человек?

— Не то чтобы дрянной, — заколебался Виктор, — но я таких не люблю. Очень напористая.

— Наверное, поэтому и я вам не нравлюсь, — предположила Анюта. — Я ведь вас буквально вынудила к откровенности.

Виктор задумался.

— Нет, вы совсем не такая, не думайте…

— Рада.

— Вы совсем-совсем другая…

— Ну, а какая же та, мать Аллы?

Виктор беспомощно пожал плечами.

Это верно, он ее не любил, маму Аллы. Слишком уж энергичная, властная. Но не признавать ее достоинств тоже не мог. В родительском активе школы она была незаменима. Помогала, чем могла. И в профсоюзах для них многого добилась, и форму для детей помогла достать.

А однажды пришла к нему и с деловитой бесцеремонностью сказала:

— Виктор Сергеевич, я вам раздобыла ордер в прекрасное пошивочное ателье. Лучшее в городе. Через Ивана Ивановича…

Виктор удивился. Это еще с какой стати, для чего?

— Но нельзя же так одеваться, вы не мальчик. У вас должен быть авторитет… И плащ я вам достану, венгерский, не я буду… — Она посмотрела на Виктора строго, как будто он вещь-какая-то. — Вы же интересный мужчина…

Виктор даже отмахнулся рукой. Как от шмеля.

Но она не смутилась. Она никогда не смущалась, сказала:

— Даже ненормально, что вы живете один. Кругом столько женщин… Поверьте мне, Виктор Сергеевич, человек не должен выделяться, надо жить как все… а вы какой-то монах…

Он потом долго думал об этом: неужели правда, человек должен жить как все? А если он не хочет?